Аркебузир мутным взором поглядел на монаха, выдавил из себя:

— Скажи, что я спас корабль и всех, кто на нем. Мальчишка хотел его взорвать.

Ансельм перевел, турок в леопардовой шкуре расстроился, сказал по-своему:

— Машаллах[36], за рыцаря можно было бы взять хороший выкуп… вынесите его наверх!

Турки выволокли Торнвилля. Тот был без сознания, но дышал ровно, стало быть, не агония, жив.

— Как зовут рыцаря? — спросил турок в леопардовой шкуре.

— Лео Торнвилль, англичанин, племянник киркстидского аббата, — все так же услужливо проблеял Ансельм.

— Богат?

— Он как бы несамостоятелен, но дядюшка деньги имеет — прорву!

Тут он задел за живое казначея:

— Иуда проклятый, больно тебе надо все им рассказывать!

— Если Бог обо мне не позаботился, значит, это должен сделать я сам.

Главный турок-пират повелел заняться Торнвиллем и стал рассуждать касательно монахов:

— Не знаю, что с вами делать. Те, кто сдался или кого мы скрутили, станут либо воинами ислама, либо рабами великого падишаха[37]. Рыцаря мы продадим дяде, если он не останется с нами — он хорошо рубился, Аллаху нужны храбрые воины. А вот вы на что? Для труда вы, как я вижу, не приспособлены. Интересно, крепка ли ваша вера, гяуры[38]? Примите ислам — или умрите, таков мой приказ, во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Все уставились на двух цистерцианцев. Брат Сильвестр твердо сказал:

— Я отступником не буду, — и начал молиться.

Ансельм же заползал по окровавленной, изуродованной палубе, причитая:

— Не убивайте, не убивайте, я согласен на все, только оставьте мне жизнь!

— Противное зрелище, ага[39]! — сказали турки своему главарю. — Это будет плохой мусульманин — такой же плохой, как христианин. Вера не сделает ишака львом.

— Справедливо. Ссеките головы обоим.

Так и было сделано. Один покинул сей мир мучеником, другой — отступником.

Тем временем деловитые турки обследовали весь корабль, донесли о его состоянии и характере захваченного груза.

— Ткани и сахар — это хорошо, — промолвил главный турок, — да и вино — неплохо. Продадим его франкам[40]в Алаийе. Вдобавок мы имеем покалеченный корабль, который легко можно восстановить, и много доброго оружия, включая пушки и аркебузы. Слава Аллаху!

Пленных перевели (а Торнвилля перенесли) на менее поврежденную галеру.

Трое пленных, как было сказано ранее, сдались сами, плюс аркебузир-предатель. Еще двоих пленили в схватке.

Когг не мог идти самостоятельно, потеряв все средства управления, и потому был взят на буксир при помощи каната, продетого сквозь якорные клюзы. Корабли пошли в Алаийе, сиречь Аланию, бывший античный Коракесион, из коего некогда еще Помпей Великий вытравил, словно зловредных насекомых, знаменитых киликийских пиратов.

Как видим, военно-морское зло все же возродилось…

7

Очнулся Торнвилль от сильной боли в голове и не менее сильного зловония. Открыл глаза — темно. Пошевелился — плохо выходит; звякнули цепи. Стало ясно, что он крепко скован. Мгновения спустя пришло осознание, что он, видимо, в плену. Голова явно была перевязана.

— Есть кто живой? — спросил он и тут же получил ответ:

— Как не быть! Все здесь, окромя аркебузира да штурмана. Те сразу предались нехристям, веру их согласились принять, а мы тут, пятеро, если считать с тобой, в подземной тюрьме, двое ранены. Судно наше тоже в плену. В общем, невесело. Нам сказали, что, если не перейдем в их веру, сделают нас рабами. Может, продадут, а может, отправят на починку крепости, у них там работы много.

— Да, — встрял в разговор другой голос из тьмы, — тут на этой починке можно пробыть, покудова не сдохнешь. Видал я эту крепость, господин, как в порт заходили. Стена змеею вьется вокруг горы, так что не сочтешь, сколько раз и башен сколько в ней. И в порту такая огромина стоит — башня красная, что не знаю, как ее и выстроили. Не с чем сравнить.

— Почему? — отозвался кто-то еще. — Под Константинополем видал если не крупнее, то такие же. Тоже турками строены при султане Мехмеде перед взятием города[41]. Только те каменные, а эта — полукаменная-полукирпичная. Куда турок пришел, обосновывается крепко, не вытуришь.

Воцарилась тягостная тишина. О своем теперешнем положении не хотелось не то что говорить, но даже и думать. А вести отвлеченные разговоры тоже не давало всеобщее несчастье. Правда, молчать тоже нехорошо, ведь тогда думать начинаешь… Эх, думай — не думай, а судьбу не переиграешь. Оставалось ждать.

Меж тем юного Торнвилля точило одно подозрение, которым он, взлелеяв его, поделился с другими:

— А что, значит, стрелок мой пошел на службу к неверным? Так ведь выходит, он меня по голове и огрел…

— С чего вдруг, господин?

— Да с того, что, кроме нас, там никого более не было, а я хотел взорвать корабль…

Снова тишина. Ни восхваления, ни порицания.

Хотелось пить. Осознание несчастья Урсулы угнетало. Вот, он и ей не помог и оказался, как любил выражаться его достопочтенный дядюшка-аббат, у дьявола в заднице. Забыться бы, да как? Хваленая кумандария в руках нехристей.

— А что, по наши души завтра придут?

— Кто знает. Может быть. А то и тут оставят гнить.

Наутро пришли — какой-то козлобородый старичок в зеленой чалме хаджи[42], и стражники. Старичок обратился к узникам на сносной латыни, и Торнвиллю, с его больной головой, пришлось периодически еще растолковывать — его товарищи по несчастью, простые моряки, не все понимали.

Речи гостя не отличались новизной. Рассказав о всех прелестях и преимуществах ислама как веры, он поставил пленников перед простой альтернативой — служба султану (великому падишаху, как называли его сами турки) или рабство — тяжелое, но не исключающее перемены решения насчет веры и возвращения в полноценное общество. Впрочем, полностью свободным всё равно никто бы не стал, потому что даже слуги султана, юридически свободные люди, назывались рабами — рабами султана.

Надо сказать, что турки вообще мало считались с происхождением и социальным статусом человека, поскольку все были рабами султана, начиная от уборщика навоза и заканчивая великим визирем, чья судьба, невзирая на все его дарования, напрямую зависела от воли и каприза хозяина Константинополя.

Зато перед любым человеком "из народа", даже обращенного в ислам из христианства, открывались широкие возможности продвижения по социальной лестнице, вплоть до высочайших постов. Залог был в усердии, трудолюбии и добросовестности.

Скромный, но усердный ученик сельского медресе мог продолжить образование в столице и, отслужив свое на надлежащих постах, планомерно перемещаясь все выше и выше без помощи кошеля (Османская империя того времени не была так коррумпирована,