уезжал на всё лето в Крым. Мама плакала безостановочно, мне было неловко: поезд тронулся, а она, не сдерживая слёз, шла по перрону, всё убыстряя шаг… Кажется, я тоже расплакался, хотя на самом деле я с самого раннего детства чрезвычайно скуп на выражение эмоций.

Мать просила меня писать. Это был первый в моей жизни опыт переписки. Мама писала часто и много. Она подробно описывала, что происходит в её жизни, как дела на работе, дома… В основном же она писала о том, как она скучает, как ей без меня одиноко… Мои письма были короткими и сухими. Я не знал, о чём писать. Но я дал слово маме, что писать буду. Обязательно. И я желал сдержать своё слово.

Первое письмо я написал прямо в поезде, через десять минут после отправления.

«Здравствуй, мамочка.

Ты видела, я сел в поезд. Поезд едет в Симферополь. Мы прибудем туда в половину двенадцатого. Всё это ты и так знаешь.

Я буду спать на верхней полке. Надеюсь, во сне я не свалюсь вниз, потому что я не собираюсь спать. А то ещё сверну себе шею. Только этого мне не хватало. Может, я и не свалюсь, если усну, но с моим еврейским счастьем лучше не рисковать.

Мамочка, ты только не плачь. Я скоро вернусь. Если, конечно, с полки не свалюсь.

Как твоё здоровье? Не забудь купить таблетки. Как там Джуля? Не ругай её, если она написяет где-то.

Пока».

Всего за время моего пребывания в лагере я написал маме восемь писем и три открытки. От матери я получил тридцать девять писем.

Возможно, именно тогда я впервые догадался, что она совершенно одинокий человек. Одинокий человек, у которого никого, кроме меня, больше нет.

 

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 

Зелёный змий

 

 

В первый раз я выпил, когда мне было лет десять. Может, одиннадцать. Где-то за три года до этого мама, отчаявшись вернуть отца в семью, стала потихоньку выпивать. Бутылочку, реже две, пива. Под селёдочку. По выходным. После рабочей недели. Чтобы расслабиться.

Скоро пиво сменили более крепкие напитки. Она уже не выпивала, а напивалась. Обычно это случалось в дни получки и аванса. И длилось дня три, пока не заканчивались деньги. (Я не хочу сказать, будто она пропивала все деньги. Нет. Она исправно платила за квартиру, раздавала мелкие долги, покупала продукты, которых хватало на пару недель, а вот уже оставшиеся деньги уходили на выпивку.) Чёрные для меня дни аванса и получки бросали тень на другие дни и, к сожалению, омрачали всё моё отрочество.

Моя мать была тихой женщиной. Заботливой и нежной. Хотя и скрывала свою заботу за постоянным ворчанием и угрюмостью. Но стоило ей выпить – она становилась невыносимой. Алкоголь менял её до неузнаваемости. По ночам, когда другие дети спокойно спали, она поднимала меня с постели и заставляла звонить отцу. Заставляла хамить ему и взывать к его отцовским чувствам. Если я отказывался или хныкал, она избивала меня. Била по лицу, таскала за волосы… От безудержных слёз и всхлипов (плакать не разрешалось) перехватывало дыхание… Я звонил отцу, говорил ему продиктованные матерью гадости (и не дай Господь ошибиться), врал, что звоню по собственной инициативе, что мама якобы спит в другой комнате. (Ох, как стыдно было перед ним.) Потом я пересказывал ей, что говорил папа. Собственно, что бы он ни говорил, ей всегда было что сказать в ответ. Вернее, это сказать должен был я. И вновь я набирал этот чёртов номер телефона, который помню до сих пор. Вся эта мука тянулась часами. Пока наконец мой батя, скорее всего догадывающийся об истинной причине моих ночных звонков, не отключал телефон. Но по требованию пьяной матери я впустую раз за разом набирал номер и слушал долгие гудки. Спустя час, иногда больше, она срывала свою агрессию на мне… Или, если Бог принимал мои безмолвные молитвы, засыпала.

Я ненавижу пьющих женщин. Даже слегка подвыпившая дама вызывает во мне омерзение и злость. Если, конечно, я сам не пью. Когда под градусом - тогда всё равно. Залейся хоть весь мир.

Думаю, мать всё-таки любила меня. Любила и ненавидела одновременно. Бывает же так.

Я был поразительно похож на отца. Не только внешними чертами. Походкой, манерой поведения, смехом… Я был постоянным напоминанием о нём… Плод любви. Так она говорила. Плод любви – он же яблоко раздора. В том смысле, что их отношения начали портиться после моего рождения. Она-то, вероятно, рассчитывала, что я окончательно свяжу их вместе, но нет! Поэтому, будучи трезвой, мама меня любила, а пьяной – ненавидела.

Всему был виной алкоголь. Я был в этом уверен. И при возможности незаметно для матери выливал его. К примеру, в бутылке грамм триста. Мама отвлеклась – говорит по телефону, или пошла в туалет, или мусор выносит… Я грамм сто – сто пятьдесят выливаю в раковину, а чтобы разница не бросалась в глаза – доливаю в бутылку чуток воды. Так вот. Однажды мама, выпив немного, неожиданно уснула. Был вечер. Часов семь. И до ночи – я знал – она ещё проснётся и будет снова пить. Я решил уничтожить хотя бы половину оставшейся водки. Но как? Мы находились в комнате. Мать спала очень чутко, а дверь всегда так предательски скрипела… Одним словом… Я не видел другого выхода, кроме как влить водку (грамм сто пятьдесят) в себя и уничтожить её таким образом.

Было мне десять лет. Может, одиннадцать…

Вот почему с тех самых пор лишь только женщина выпивает, она сразу лишается малейшего моего уважения: она теряет для меня всякое право зваться женщиной.

К чему такая категоричность? Наверное, ни к чему. Но это неосознанный принцип. Это нечто внутри меня. И это нечто, мне не подвластное, это сильнее меня…

 

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

 

 

О, романтика!

 

 

В Крыму, в пионерском лагере, меня снова угораздило влюбиться. А как не влюбиться? Ведь лето! Кругом красота! Море, солнце, чайки… Вечерняя прохлада окрыляет и если не уносит ввысь, то хотя бы приносит желание смотреть на небо, на котором зажигаются бесчисленные звёзды: словно в солнечный