распогодилось, солнце порыжело и двинулось на закат, путаясь в голых сучьях Ривер-Сайд парка. Комната была наполнена ярким вечерним светом. Семён поглядел на своё отражение – мосластое, бледное, с нехорошими, как у самоубийц, глазами, отвернулся и тихо опустился на угол кровати.

8

Сандра заказала китайской еды из забегаловки на углу. Принесли быстро, минут через десять. Уселись на кухне, Семён, замотавшись в простыню, мрачно тыкал палками в куски утки, брокколи, угрюмо топил длинные стручки фасоли в коричневом вязком соусе. Отпивал текилу из стакана, безразлично, не морщась, как лимонад.

Сандра ела с аппетитом, изредка вздыхая. Безошибочный женский инстинкт советовал ей помалкивать. Иногда она понимающе кивала чёлкой и хмурила гнедую бровь. Лангусты в ананасовом соусе с ростками молодого бамбука оказались выше всяких похвал.

– Какая сволочь, – недобро улыбаясь, прошептал Семён по-русски и горестным каторжным жестом уронил лицо в ладони, – Какая сволочь…

Сандра заботливо подлила в его стакан текилы. Шумно вдохнув, придвинула к себе и скорбно принялась за тунца в миндальной подливке со спаржей, шанхайским рисом, шафраном и лепестками жасмина.

У Семёна задёргалось веко, он исподлобья хмуро поглядел на неё.

– Чего ты уставилась-то? – по-русски сказал он, – ты жри вон своих лангустов.

Сандра удивилась, опрятно промакнула губы комком салфетки.

Семён наклонился над столом и ласково зашептал:

– А понимаешь ты, курва американская, что я свою родную дочь предал? Родную дочь, единственную во всём мире… Мразь я, сволочь, дрянь. Поняла? Ведь никого же нет у меня, ни родных, ни друзей, даже приятелей не осталось. Только такие вот потаскухи старые, как ты. Кошелки штопаные! А молоденьких уж нет, – Будицкий осклабился и юродивым фальцетом пропел – разбежали-ся-я-я! Кому ж плешивый, нищий козёл нужен? Правильно – никому!

Он махом влил в себя текилу. Грохнул стакан об стол и быстро заговорил с хриплым присвистом:

– Мне ж пятьдесят три! И кто я? А – никто! Ноль! Ничтожество, червь, безработный журналист, считай, бездомный. Ни страховки, ни пенсии. Давно бы уж удавился, если б не трусил, – боюсь, понимаешь ты! Страшно в петлю лезть или башкой в духовку! И с моста сигануть боязно. Кишка тонка! Так и буду гнить в канаве. Потому что – трус!

Сандра жевала рыбу, прикидывая, не пора ли вмешаться и взять ситуацию под контроль: Саймона иногда заносило, не без этого, но нынешнее шоу явно выходило за рамки.

Будицкий, замолчав, остервенело тёр красные глаза, потом внезапно вскочил и заходил по кухне. Простыня сползала, он её придерживал локтём.

– Это как же так вышло? – бормотал он, уже не обращаясь ни к кому, – ведь не могло, нет-нет, не должно… и с кем? со мной! Я интервью брал у Горбачёва, там у Стены. Я ж Войновича на «Свободу» рекомендовал, а Жорик Пинскер у меня на посылках бегал, я с Бродским, с… Иосифом! – на «ты», я с самим Ельциным водку…

Он оступился, качнулся, чуть не упав, влетел коленом в газовую плиту, отозвавшуюся низким гулом духовки. Заскулив, согнулся и принялся тереть ногу. Потом, внезапно смолкнув, выпрямился, цепко схватил хлебный нож и быстро полоснул себя по запястью. Красные кляксы брызнули на линолеум, потекли по белому пластику, расплылись на простыне. Семён оторопело замер и начал медленно сползать по стенке.

Через двадцать минут голый Будицкий с белым, растерянным лицом, сутулясь на кухонной табуретке, нянчил подмышкой перебинтованную руку. Сандра, примостившись рядом, кормила его стручками зелёной фасоли, обмакивая их в густой коричневый соус.

– Нет, ты точно уверена, что зашивать не нужно, точно? – в третий раз спрашивал Будицкий, тревожно заглядывая ей под чёлку. – Вон, кровищи-то, кровищи сколько.

И кивал в угол кухни, где, среди окурков и битого стекла, пламенели багряными пятнами скомканные обрывки простыни.

– Вот микстурки хлебни, суицидник.

Семён, вытянув кадыкастую шею, мелкими глотками отпил из поднесённого Сандрой стакана.

– Как это я по-дурацки в обморок-то, а? – хихикнув, проговорил он.

За окном стемнело, вдали желтели жиденькие окошки Нью-Джерси, отражаясь, они подрагивали в мяслянистой воде Гудзона. Семён заметно порозовел и, оглаживая здоровой рукой упругую округлость Сандриной ягодицы, с детской завистью наблюдал за огоньками самолётов, набирающих высоту и покидающих Ла Гвардию.

– Ожил, – цинично констатировала Сандра.

Семён хмыкнул и с той же глуповатой улыбкой потянул за пояс халата. Узел легко развязался и полы плавно разошлись.

– Ой, доктор! – дурашливо проблеял Семён, – вы же голый! – наклоняясь и ловя губами крупный сосок, коричневый и солоноватый.

– Погоди, я свечи зажгу, – Сандра, ласково отпихнув его и, легко ступая босыми ногами, прошла на цыпочках в комнату. Повернулась, махнув чёлкой: – Чего сидишь, иди сюда.

Будицкий понуро подошёл, уткнул лицо в её тёплую шею и пробормотал загробным голосом: – Меня уволили, мне за квартиру платить нечем… Это – конец.

Сандра поглаживала его белёсые, прямые волосы, слабые – сквозь них светилась бледная кожа головы. Тяжко, по-бабьи, вздохнув, она с мягкой уверенностью сказала: – Саймон, не кисни, кончай свой славянский пессимизм разводить. Я завтра же позвоню Кэнди Ли, она курирует какие-то благотворительные фонды Сороса, деньги там, конечно, не ахти, но…

– И курить брошу, завтра же, – гундосо пробормотал ей в шею Будицкий, признательно шмыгнув носом.

9

К трём часам ночи свечи оплыли и погасли, лишь в одной, на дне янтарной лужицы умирал чахлый фитилёк. В утробе подъезда, поднимаясь, заурчал лифт. Устало выдохнув, остановился на пятом. На лестничной клетке что-то зашуршало, негромко стукнуло в кафель, словно поставили стул.

Замок, тихо щёлкнув, беззвучно провернулся. Входная дверь пискнула и приоткрылась. Тусклый свет диагональю лёг на пол прихожей, в дверной проём нерешительно просунулась мужская голова в кепке. Голова застыла, прислушиваясь: где-то тикали часы, за окном, подражая прибою, прошуршали ночные шины. Протиснувшись по-крабьи в прихожую, мужчина притворил дверь. Он поправил клетчатый шарф и нервно поднял воротник. Постояв, опустил его, потом поднял снова. Переминаясь с ноги на ногу, мужчина принюхался, сморщив мясистый нос, – из комнаты тянуло приторной свечной гарью.

Освоившись, он осторожно двинулся вдоль коридора. Склонясь над спящим чёрным зверем, оказавшимся вблизи скомканным халатом с драконами, он, странно всхлипнув, икнул.

Комната выглядела зыбкой, стены неустойчиво покачивались в такт с пугливым огоньком догорающей свечи, потолок оживал и уплывал, стараясь поспеть за скользящими по нему лучами автомобильных фар. Мужчина остановился у стола. Озираясь, отразился в зеркале, блеснув багровым потным бликом на лице. Медленно повернулся к кровати, вглядываясь в хаос подушек и простыней, снова икнул, конвульсивно подавшись вперёд, словно пытаясь что-то проглотить. Из-под одеяла торчала бледная матовая нога с чёрным лаком на ногтях.

Мужчина