постоянно казалось, что от её прямых чёрных волос пованивает кошками – у Сандры их было целых три. Кроме кошек у неё обитал муж по имени Чарльз, то ли аргентинец, то ли португалец, грустное потёртое существо, похожее на больного тапира в твидовом кепи и пальто-реглан с бархатным воротничком цвета горького шоколада. Семён, нарываясь на него в лифте, моментально потел ладонями, но любезно расшаркивался и нежно улыбался. Тапир молчал. Семён тоже. Он выходил на пятом, тапир уплывал на восьмой.

Светофор на Риверсайд Драйв снова перегорел, клаксоны за окном голосили на все лады. Такси орали контральто, легковушки – тенорами, грузовики гудели басами. «Симфония мегаполиса…» – невольно подумалось Семёну – обычно мысли к нему приходили в виде заголовков, анонсов, отбивок – сказывались тридцать лет радиожурналистики. Будицкий принадлежал к тому разряду писак, у которых фразы напоминали пляжную гальку, жгучую и хрустящую: в его словесных конструкциях смерть непременно вырывала из рядов, страсти обязательно бушевали, победы были убедительны, а катастрофы разрушительны, сияли сразу все цвета радуги и всё росло как грибы после дождя. И это была всего лишь вершина айсберга, если разобраться в хитросплетениях, отбросив ложную скромность и говорить начистоту. Начинал он с панибратского «ни для кого не секрет», в середине тревожно возникал «но вот парадокс», финалом сразу за «извините за каламбур» следовал сам каламбур.

В ванной гремел душ, Сандра пела. Она никогда не закрывала дверь в ванную комнату – вот ведь дурацкая привычка! – с вялым раздражением подумал Семён. Приподнявшись, он глазами поискал сигареты, вспомнил, что кончились ещё вчера. Стена напротив кровати была выложена зеркальной плиткой, эту квартиру до Будицкого снимал некий Снуки – разудалый гомосексуалист из бродвейского кордебалета, гуляка и затейник, увы, ныне покойный. Семён поначалу хотел плитку сколоть, после всё руки не доходили, потом привык. Кстати, некоторые гостьи находили зеркальную идею Снуки весьма забавной. «О, сколько же вас, озорных проказниц, промелькнуло в этих стёклах!» – в отражении Семён увидел свою грязную пятку и кислое лицо в ворохе подушек.

– Моего на пару дней отправляют в Атланту, сегодня я ночую у тебя, – Сандра резко мотнула головой, закинув назад сырые волосы, бросила мокрое полотенце на кровать, – У тебя шампунь кончился. Ты что, не рад?

– Да нет, я… Ты ключ-то…

Сандра грохнула дверью.

Будицкий поплёлся на кухню. Поставил чайник, зажёг газ. Зевая, открыл холодильник, там на средней полке синела початая коробка «Миллера». Кроме пива в холодильнике не было ничего. Семён задумался, с хрустом откупорил банку, махом выдул половину. Заморгал, зычно рыгнув, отёр губы рукой и медленно влил в себя остатки, поглядывая на репродукцию Миро «Поющая рыба».

– Странно, вроде не кошеварю, а стекло грязное… – Будицкий брезгливо тронул пальцем жирную желтоватую плёнку на раме. От курева, должно быть. Завязывать надо. Благие порывы бросить курить, а заодно и пить, утеряв смысл, давно стали ритуальной частью каждого похмельного утра. Страстность порывов находилась в прямой зависимости от количества выпитого и выкуренного накануне.

Выцедив последние капли, Семен, привычным жестом смяв жестянку, кинул её в ведро под раковиной. А вот чай теперь явно ни к чему, решил Семён и, выключив газ, бодро направился в душ.

2

– Давай в час пятнадцать, чтоб уж наверняка… чёрт, батарея дохнет, – Семён закашлялся, отвернувшись от телефона, – если что, я из редакции звякну. Да, Сохо, Мортон стрит… От тебя пять минут.

Будицкий захлопнул крышку, сунул телефон в карман. Выудил бумажник, пересчитал наличные: те же тридцать семь долларов, что и вчера вечером.

На той стороне мутного вихрастого Гудзона тоскливо серели многоэтажки Нью-Джерси, фабричные трубы заброшенных заводов, слепые стены складов, уделанные циклопическими узорами граффити, одинокие тощие деревья. Ветер упруго тянул с севера, нагло сыпал колкой водяной пылью прямо в лицо. Семён, матерно выругав ноябрь, быстро пошёл вверх по Восемьдесят восьмой в сторону Бродвея. Главное, разобраться с деньгами. Чернодольского прижму – не вывернется. Вот ведь тварь! Семён плюнул на тротуар, тощая старуха с сивым зонтом отпрыгнула, метнув гневный взгляд. Топай-топай, карга! Будицкий чуть замешкался у входа в метро, после решительно пересёк Бродвей. Охренели совсем! Билет в один конец – два с полтиной, маразм!

Ладно, не в первый раз. Всегда тратил больше, чем получал, выкрутимся. В конце всё будет хорошо, если ещё не хорошо, стало быть, ещё не конец.

На углу Амстердам Авеню волновалась небольшая толпа, здоровенная синегубая негритянка в канареечной шляпе взывала непосредственно к Иисусу, требуя участия. Будицкий, посмеиваясь, протиснулся. У него в коллекции имелась парочка чёрных: не девки – огонь. Так, авария. На мостовой, рядом с исковерканным велосипедом стонал курьер-китаец. Он лежал на боку, поджав ноги, словно у него прихватило живот. Вокруг валялись рваные пакеты и растерзанные коробки с малиновыми драконами и иероглифами. По асфальту белыми червями змеилась лапша, мелким жемчугом зеленел горошек, залитый густым томатным соусом. Томат вытекал из мокрой штанины китайца. Чуть дальше, уткнувшись бампером в бордюр, желтело такси. Шофёр, повернув к галдящей толпе тёртую кожаную спину, сипло бубнил в мобильник. До Семёна долетели обрывки русской речи:

– … ну да, кровь. Хер его поймёт. Ну я ж говорю – козёл косоглазый! На велике, падла, как из-под земли…

И отчего это соотечественники так обожают шоферить? Работёнка потная, да и денег кот начхал. О, эта загадочная русская душа! Сам Будицкий евреем являлся лишь наполовину – по отцу, что было весьма удобно в зависимости от обстоятельств. Ещё студентом в Лонг-Айленде он понял, что девицы млеют от славянской белиберды: мы, русские, говорил Будицкий, безоглядно бросаемся в пучину страсти, в любви же сентиментальны и наивны как дети, душевная щедрость наша может сравниться лишь с хрупкостью нашей души. Мы летим на удалых тройках сквозь метель-пургу в звоне бубенчиков и перегуде цыганских гитар, бросаем к ногам избранниц все сокровища мира, включая соболей, икру и яйца Фаберже! И всё лишь за один благосклонный взгляд, за один невинный поцелуй. Вот такие вот русские кренделя, милые дамы. Семён дождался зелёного, внимательно оглядевшись, прытко пересёк Амстердам Авеню. Неплохо, кстати, на ужин тоже китайщины заказать. Шанхайских кур в сливовом соусе, как там это называется у них? Или утку по-сечуаньски. Или всё-таки пиццу? Пусть уж Сандра решает, может, сама и заплатит.

Сзади уже визжали разноголосые сирены, две патрульных машины и скорая прибыли почти одновременно.

В Центральном парке оказалось неожиданно безветренно и тихо, пёстрые бегуны обоих полов, некоторые с колясками, другие с собаками, обгоняли Будицкого. Он с интересом разглядывал затянутые в трико крупы физкультурниц, иногда