постепенно обрели цвет и пенистость морского прибоя, добавился южный зной, звон цикад и еще что-то беспощадно желтое с синими колючими тенями пальмовых вееров, из которых вразвалочку вышел Лутц в белоснежной капитанской форме, с кортиком на боку и трубкой в крепких зубах. Полине никак не удавалось заглянуть ему в глаза, мешала тень от козырька его роскошной фуражки с золотыми листьями, желудями и якорями. Закусив мундштук и, то ли скалясь, то ли усмехаясь, Лутц протянул руку и произнес:

– О, Вайраух! Чертовский элеганс.

Полина попятилась в сторону прибоя и кричащих чаек, отрицательно качая головой и пряча «монтекристо» за спину. И проснулась.

19

Угли погасли, горько пахло сырой сажей. Сизый, сальный сумрак втекал в окно, мутно намечая очертания скучного утра. Дымчатая хмарь беспомощно утопала по углам в густых провалах ночного мрака.

Полина, выползла из-под сбитых в ком тряпок и одеял, тяжко, по-старушечьи, опустила ноги на пол. Переводя дыхание, боком привалилась к стылым подушкам, безразличным взглядом обвела комнату. Шатаясь и ловя рукой стену, натянула на себя куртку, из рукава свесился желтый шарф, Полина зло выдернула его и намотала на шею. Вернулась к кровати, из вороха уже остывших тряпок вытащила винтовку.

В первый момент у нее так закружилась голова от звонкой, холодной свежести, что она даже не заметила, что метель закончилась, вздыбив на память гребни сугробов по берегу и расчистив до матового блеска застывшее озеро.

На ощупь ступая по ускользающему прозрачно-серому спуску, незнакомому и чужому, Полина дошла до края, здесь когда-то начиналась вода. Осторожно поставив ногу на лед, медленно перенесла тяжесть и сделала шаг. Остановилась, глядя вниз. Там, в бутылочно-голубом стекле застыли пузырьки летнего воздуха, ярко-зеленая озерная трава, ажурная чешуйка сосновой шишки.

Кусочки того августа, только об этом, чур, не думать, – строго приказала себе Полина, вспомнив, зачем пришла.

Слабая, пьяно переступая ватными ногами, она двумя руками ухватила «монтекристо» за ствол и, неуклюже размахнувшись, швырнула. Ружье лед не пробило, звонко ударившись, закрутилось и заскользило к середине озера.

– Нет, так не годится, – пробормотала Полина недовольно, – там он его сразу приметит.

Она, опасливо скользя и расставив руки, будто канатоходец, приставными шажками, медленно стала продвигаться к ружью. Лед едва слышно потрескивал, как семечки на сковородке.

Дошла.

Осторожно склонилась, на сталь ствола сизой пылью сел иней. Тронула пальцем – появилось овальное оконце.

Подо льдом вдруг прошла тень. Полина встала на колени, закрывая ладонями свет с боков, уткнулась носом. В зеленых потемках, бездонных и почти непроглядных, кто-то проскользил с тягучей неспешностью, бледно сверкнув белужьим брюхом. Там кто-то, с грацией матадора, закручивал в ленивые спирали тяжелые черные ткани, изредка загоралась пепельная подкладка, иногда проскальзывала багровая или песчаная лента.

Полина уже не чувствовала холода. Ей стало вдруг ясно, что все утро она пыталась что-то мучительно понять и вот сейчас она найдет подсказку. Она вспомнила то давнее детское ощущение – стоит заглянуть в трубку калейдоскопа – и весь реальный мир тут же испаряется, и уже нет ничего важней божественно сверкающей вселенной из разноцветных стекляшек и зеркал.

Она, похоже, даже угадала ритм озерного танца, плавники (или крылья?) торжественно поднимались и опускались в такт, от них вверх неслись воздушные пузырьки, Полина была уверена, что видит стайку мальков, повторяющих затейливый танец, вот барином проплыл тонкогубый судак, вот блеснул латунным боком полосатый окунь. Лещ – кованый блин – пускал зайчиков, слишком увлекся световыми эффектами и в такт никак не попадал.

Ей наконец удалось разглядеть и самого танцора, тот всплывал, плавно кружась. Венок из скользких матово-стеклянных лилий, мадьярские плутоватые глаза без блеска. Бледной рукой он поманил Полину и заскользил к середине озера.

Полина поднялась, посмотрела. Там, морщась легкой рябью, чернела полынья.

– Ключи, – вспомнила Полина, – там не отыщет.

Взяв «монтекристо» под мышку, она пошла в сторону незастывшей воды. Вот зашуршала под ногами сырая каша, лед здесь был матовый, свинцовый и тонко пищал, будто кто-то ерзал на соломенном стуле. Полина остановилась, не замахиваясь кинула «монтекристо» в полынью, ружье без всплеска ушло под воду.

Полина подышала в озябшие ладони, сжав кулаки, сунула руки в карманы. Устало повернула назад.

Треснуло тихо, словно сломали гнилой сук. Полина ойкнула, берег и сосны взлетели как качели, она не успела испугаться, а лишь удивилась, что вода не такая уж холодная.

Шарф, зацепившись за край, другим концом неспешно змеясь, желтел в воде. Сырой воздух уже светлел, над озером занималось скучное балтийское утро.

Ключ от квартиры

1

Под утро Семёну Будицкому снилась монашка. В чёрном католическом апостольнике, с загорелым лицом покойного Жана Марэ. Недобро улыбаясь, она скалила крупные белые зубы и с неумолимой плавностью придвигалась ближе и ближе, топыря руки, словно собиралась ловить кур. Время от времени монашка цокала зубами, как сердитая белка. Дробь с каждым разом становилась всё громче, от последней трели Семён проснулся. Кто-то нервно долбил в дверь. Зло и испуганно матерясь, Будицкий выкатился из кровати, прошлёпал через комнаты, к двери уже подбирался на цыпочках. Прильнул к глазку. Темно – снаружи кто-то закрыл глазок пальцем. Из-под двери дуло, Семён поджал пальцы ног и, не дыша, сглотнул. Снаружи тихо скрипнуло.

«Ну что за…» – он не успел додумать, наглец заколотил снова. Семён вздрогнул и вкрадчиво спросил:

– Кто там?

– Открывай! Я уж думала, ты помер.

Будицкий втянул живот и распахнул дверь.

– А где ключ? – недовольным шёпотом спросил он.

– Ключ, ключ… – Сандра отстранила его, зашла. – Я околела тут голая. Спит, как труп.

На Сандре, как всегда, был домашний халат в лиловую шотландскую клетку, застиранный и кособокий, тапки из искусственной овцы. Она прошла в комнату, повернулась, невысокая, скуластая, с парижской чёрной чёлкой и злыми цыганскими бровями. Уткнув кулаки в бока, возмутилась:

– Саймон, ну ты что? У меня двадцать пять… – вскинув руку с часами, уточнила, – двадцать три минуты. Ну?

Семён, наяривая зубной щёткой, с неприязнью разглядывал желтоватое отражение, оттягивал нижнее веко, бледное, как сырая курятина, тёр мешки под глазами. Прополоскал рот, с отвращением взъерошил остатки русо-пегих волос, покачав головой, скорбно произнёс: «Да-а!» Под одеялом оказалось тепло, Сандра пылала как печка. Будицкий положил руку на мясистое бедро, малорослая Сандра на ощупь каждый раз удивляла крепкой полнотелостью. Семён закрыл глаза и прокрался к ягодице, убедительно округлой и неожиданно прохладной. Ретировался в сдобную теплынь живота. Поигрывая пальцами, скользнул вниз. Сандра шумно задышала, приоткрыв рот. Дохнуло мятной пастой и подкисшей парфюмерией. Семёну с его аллергиями