– Леша, ведь ничего криминального мы с тобой не сделали, зачем ты оправдываешься? Я приехала сама, ты ни при чем здесь, – я уперлась подбородком в Лехино плечо.

– Пойди и объясни это ему! Завтра съезжу в штаб, свяжусь с Рубцовым, может, он что присоветует. Жалко поросенка, толковый взводный, бойцы уважают…

– Леш, так, может, передумаешь? Ведь он не чужой тебе, мы и сами разберемся, – попросила я, и Леха со вздохом обещал, что подумает.

Мы ужинали вместе с комбатом и другими ротными – Вострецким и Хомяковым. Худой, высокий комбат посмеивался, глядя на Кравченко:

– Что, капитан, Бармалею счастье привалило? Вот повезло с женой – второй раз за тобой, как декабристка прямо!

Кравченко улыбнулся, чуть обняв меня за плечи:

– Она такая! И все неприятности от этого.

– Нахал! – возмутилась я, и комбат поддержал:

– Да уж! Второго такого во всей дивизии не сыскать! Ладно, Марьяна Николаевна, отдаю вам мужа в полное распоряжение на всю ночь. Молчи, Кравченко! – предостерег он открывшего было рот Леху. – На всю ночь, я сказал. Хомяков, проверишь роту Кравченко.

– Есть! – откликнулся тот, лукаво подмигнув мне.

Мы с Кравченко ушли в палатку, закрыли все окна, дверь… Долго сидели на койке, боясь прикоснуться друг к другу.

– Я отвык от тебя, Марьянка, – произнес Леха. – Я забыл, какая ты…

– Это поправимо… – я расстегнула пуховик, под которым был свитер.

Дрожащими пальцами Кравченко дотронулся до моего лица, провел по шее, потом скользнул вниз, стягивая брюки. Через пару минут я стояла посредине палатки совершенно голая. Кравченко сел на пол и снизу вверх смотрел на меня. Потянул за руку на себя… Он любил меня так, словно уже никогда не наступит завтра, и все нужно успеть именно сейчас, в эту минуту…Я искусала себе все губы, чтобы не орать в голос, а когда все закончилось, мы добрались-таки до койки.

– Обалдеть, зимой, на брезенте… – прохрипел Кравченко. – Ты чудовище, Марьянка – я ведь уже старый для таких фокусов!

Я рассмеялась – мой муж явно кокетничал, говоря о своем возрасте. Внезапно меня охватило какое-то беспокойство – так иногда со мной бывало, вроде хорошо все, но вдруг как из ведра холодной водой окатят, и так тревожно становится… Но что могло случиться со мной здесь, рядом с мужем, надежнее которого и не придумаешь? Я отогнала от себя эти мысли и уснула, положив голову на каменный бицепс Кравченко.

Утром я услышала его тяжелые шаги возле палатки, одевшись, вышла и с улыбкой наблюдала, как Леха, голый по пояс, обтирается снегом, фыркая и мотая головой. Он почувствовал меня, обернулся и спросил:

– Выспалась?

– Да.

– Вот и хорошо. А я сейчас к комбату пойду, буду с Сашкой решать.

– Леша, ты обещал мне, – напомнила я, подавая ему тельняшку.

– Да, помню. Но ему так и скажу – только из-за матери и из-за тебя.

Сашка ночевал со своим взводом, когда же Кравченко сказал ему, что оставляет в роте, он подошел ко мне и с благодарностью заглянул в глаза:

– Спасибо, Марьяна, я знаю, что это ты уговорила дядю Лешу. Прости меня еще раз, ладно?

– Глупостей не говори, – попросила я. – А, главное, не суди нас слишком строго, парень. Ты многого еще о жизни не понимаешь, поэтому не в праве осуждать Леху. У нас нет ничего, кроме этой привязанности друг к другу, это как общие легкие, когда один не может дышать без другого. Это тяжело, Саша, когда не можешь дышать, и сделать ничего с этим не можешь, потому что это на всю жизнь. Я дала Лехе слово, что не буду проситься с ним сюда, но тут вдруг подвернулся случай, который я не могла упустить – увидеть его хоть ненадолго.

Сашка молча поцеловал меня в щеку и пошел в палатку.

Четыре дня пролетели очень быстро, и за мной приехал Ленский, пора было возвращаться домой. Мы стояли с Лехой, обнявшись, возле «газика», я плакала, капая слезами на тельняшку мужа, он вытирал мои глаза…

– Ласточка моя, ну, не надо так, не плачь, я скоро приеду, – обещал он. – Уже скоро, ты слышишь, всего три месяца осталось, даже меньше. Ты меня жди, ладно?

– Я всегда тебя жду, каждую минуту… – всхлипывала я.

– Все, все, успокаивайся! – велел Кравченко, пытаясь прекратить эту пытку расставанием. – Вам уже пора.

Он посадил меня в «газик», захлопнул дверку и махнул мне рукой. Машина тронулась, я рыдала в голос на заднем сиденье, вытирая слезы рукавом пуховика, Ленский курил в открытое окно, оператор дремал рядом со мной.

– Не знал, что ты такая слабонервная, – усмехнулся, наконец, Димочка, повернувшись ко мне. – Чего убиваешься так?

– Тебе не понять, – вздохнула я, вытирая глаза.

– А ты объясни, вдруг пойму.

– Не получится, Дима. Ты никогда и никого не любил, кроме себя, тебе нечем.

Он отвернулся, закурил новую сигарету. До самого аэродрома молчали, весь полет я спала, завернувшись в пуховик с головой. Димочка предложил подбросить меня до дома, и я согласилась. Если бы знать…

К темному подъезду мы подъехали около трех часов ночи, Ленский заглушил мотор, вышел и взял с сиденья мою сумку.

– Чаю нальешь? – спросил Ленский, когда мы вошли в темную пустую квартиру. – Во рту пересохло.

– Да, проходи, сейчас.

Я пошла в кухню, включила чайник, Ленский достал из внутреннего кармана куртки коньяк.

– Давай выпьем, – попросил он. – Так на душе паршиво…

– С чего бы? – спросила я, садясь на табуретку возле окна.

– Не знаю. Ты не поймешь – так, кажется, ты мне сказала? Я все время думаю, думаю… скоро голова лопнет. И – ничего. Понимаешь – ни-че-го! – он разлил коньяк в два стакана, залпом выпил свой, посмотрел на меня: – Что не пьешь?

Я покрутила стакан, сделала один глоток, в желудке сразу зажгло – мы весь день не ели. Я отодвинула коньяк:

– Не могу, Дима, опьянею.

Он странно посмотрел на меня, потом налил себе еще, выпил. Казалось, что он просто жажду утоляет – пил, как воду, не морщась. Достал сигареты, закурил, пристально глядя на меня.

– Ты чего, Ленский? – удивилась я, и он вдруг захохотал:

– Смотрю вот на тебя и думаю – какая же ты все же дура, Стрельцова! Ведь могла бы иметь все, чего только пожелала бы, а ты… Ради кого ты отвергла меня, скажи? Ради тупого служаки, годного только, чтобы убивать? Как ты могла, а? Я не понимаю, как ты можешь? Когда я увидел, что он делает с тобой там, в палатке, я ужаснулся – тебя, мою любимую женщину,