Так что, для того, чтобы понять, в чём там дело, мне, всё-таки, пришлось отложить в сторону все свои дела и пройти к нему. Умеет он заинтриговать, этого не отнимешь.

В штабном бункере тихо шуршали большие лопасти вентиляторов, постоянно моргали многочисленные индикаторы, похожие на спятивших светлячков, расползшихся по стойкам с аппаратурой.

Дежурные операторы тихо обменивались короткими репликами.

Семён сидел на своём любимом вращающемся кресле и глядел на стену, увешанную информационными панелями.

Услышав, что стальная дверь, пропуская меня, начала втягиваться в стену, он обернулся, и, когда увидел, что это я, радостно улыбнулся и приглашающим жестом указал на место рядом с собой:

— Проходи, располагайся…

Я не стал спорить, и, плюхнувшись в объятия анатомического кресла, поинтересовался:

— И зачем ты меня сюда заманил, старый таракан?

Дядька угрожающе, и, в то же время, комично пошевелил усами и нарочито-обиженным тоном возразил:

— И вовсе я не старый…

— Значит, против таракана возражений нет? — прищурился я, — ну, давай тогда, рассказывай…

— А посмотри-ка ты вот на эту, например, голопанель, — и он ткнул пальцем в один из экранов, висящих перед нами, — и скажи мне, а что ты там видишь?

Я окинул взглядом унылый степной пейзаж, который транслировался на этот экран, посмотрел с недоумением на Прокопьича и выдал очевидный ответ:

— Ничего я там не вижу, кроме травы и неба… А что я там должен был увидеть?

— Ещё десять минут назад ты, если бы хорошо пригляделся, то смог бы видеть там бронеходы осаждающих, — Семён взял паузу, но, увидев, что я собираюсь задать ему наводящий вопрос, продолжил фразу, — а теперь их нет!

— И что? — я пока так и не понял, в чём хохма, ну, передислоцировались они, ничего странного в этом нет…

— А то, что осаду сняли, — огорошил меня дядька.

— Ты уверен? — задал я риторический вопрос, ибо Прокопьич, не будучи на сто процентов уверенным, таких заявлений не делал бы.

— Конечно уверен, — Семён укоризненно посмотрел на меня и покачал головой.

— Значит, с нашим рейдом следует повременить, — пробормотал я, — поскольку, если войска отсюда снимаются, то, скорее всего, они уйдут на территорию Бояндина.

— Точно, — подтвердил мои предположения Прокопьич, — и мы не застрахованы от того, что часть из них передислоцируется, вообще, к самому поместью.

— Ну да, тогда с внезапным нападением у нас могут возникнуть серьёзные сложности, — продолжил я, — значит, планы наши опять подлежат пересмотру.

Семён не стал комментировать это моё высказывание, а я продолжил мысль:

— Но, если противник отводит войска, то, может быть, и планируемый нами рейд теперь не очень то и нужен?

— Почему ты так думаешь? — заинтересованно спросил Прокопьич.

Я видел, что он собирался ещё что-то добавить к своему вопросу, как дверь опять поехала в сторону, и в комнату боязливо заглянула… горничная.

Вот эту девулю, одетую в форменное платье и белый кружевной передник, ни я, ни Семён, ни вообще кто-либо из присутствующих, видеть тут явно не ожидали.

— Господин Антонов, — еле слышно пролепетало это юное существо. Девушка, видимо, почувствовала себя совсем не в своей тарелке, оказавшись среди брутальных вояк, большинство из которых тут же принялись без всякого стеснения раздевать её глазами.

— Да, я тут, — я ободряюще улыбнулся девчонке, — зачем ты здесь?

— Меня послали вам передать… — она в панике оглянулась, натыкаясь на вожделеющие взгляды.

— Не волнуйся, никто тебя тут не укусит, — попытка успокоить девушку большим успехом не увенчалась, но она, всё-таки, сделала над собой усилие, и совершила то, зачем, собственно, и спустилась в наше мрачное подземелье. Она протянула мне трубку коммуникатора, которую сжимала в кулачке:

— Вот, — и, покраснев, отвела глаза, — там с вами говорить хотят.

— И кто же? — задал я законный вопрос.

— Господин Бояндин, — пролепетала девчонка.

— Спасибо, красавица, — услышав это, она покраснела ещё больше, — можешь идти…

И её тут же, как ветром, сдуло. А я, повертев перед своим носом трубку, нажал сенсор, отключающий мьют:

— Слушаю, Антонов, — и, добавив в голос толику раздражения, продолжил, — кто это? — хотя, как вы понимаете, прекрасно знал, кто.

Но, надо было создать соответствующую атмосферу.

— Это Бояндин, — раздался голос счетовода, — нам надо поговорить.

— Ну, так мы же с вами и разговариваем уже? — ехидно спросил я, — так что, говорите, не стесняйтесь, я вас внимательнейшим образом слушаю.

Ничего не мог с собой поделать. В моей речи явно сквозило издевательское такое ехидство, но сдерживаться, если честно, не было ни сил, ни желания.

В конце-то концов, я же говорил, что все, кто посмеет на меня напасть, должны страдать. И Бояндин — не исключение. Пусть страдает. Пока морально, ну, а дальше… Дальше посмотрим на его поведение.

— Я хочу завершить наше противостояние, — было видно, что каждое слово даётся моему собеседнику с большим трудом, и, хочу признаться, это доставляло мне эдакое, знаете ли, злорадное удовольствие.

— Ну, так вам никто не мешает капитулировать прямо сейчас, — издеваться над проигравшим, это всегда приятно, — я готов принять вашу капитуляцию.

— О капитуляции речи не идёт, — почтеннейший Федот Мирославович явно нервничал. Нервничал и злился… — но я готов вести переговоры о мире между нами.

Я чувствовал по его интонациям, что он прилагает огромные усилия для того, чтобы не сорваться на крик, прекрасно понимая, что этим только ухудшит своё, и без того незавидное, положение.

И только я собрался преподнести ему в ответ очередную колкость, как он продолжил свою пламенную речь:

— И то, что я приказал отвести свои войска с вашей территории, это жест доброй воли с моей стороны!

— А может быть, это вовсе и не проявление вашей воли, безразлично даже какой, доброй ли, злой ли, — я постарался поточнее и пообиднее сформулировать свою догадку, — а действие, которое вы были вынуждены совершить?

— Что значит был вынужден? — Бояндин всё таки не выдержал и повысил тон, — я сильнее вас! И только нежелание продолжать этот бессмысленный конфликт и врождённое человеколюбие побуждает меня делать вам это щедрое предложение!

— Ну, ну, ну, а войну мне вы тоже, руководствуясь врождённым человеколюбием, объявляли? —