Но Гумилев собственных выводов не делает, а это плохо. Ладно, спишем на то, что информации у него пока еще маловато.

— А что вы думаете об Ирландии? — поинтересовался я.

— А ничего. Делать какие-то выводы пока рано. В семнадцатом году тоже никто не верил, что власть большевиков надолго и что их поддержат крестьяне. То, что у англичан сильная армия — еще ни о чем не говорит. Всякое бывает. А что касается текущей обстановки… Англичане окружили Дублин, повстанцы занимаются тем, что выискивают в нем проанглийские элементы. Боюсь, что ИРА и Ирландская республика скоро создаст свою собственную ВЧК.

Не стал говорить Гумилеву, что любое государство, пусть даже непризнанное или, как в случае с Ирландией — частично признанное, просто обязано создавать собственную спецслужбу, которая станет бороться с контрреволюцией и врагами государства. Поэт до сих пор остается романтиком, а что с таких взять?

Можно ли считать, что вывод Николай Степанович сделал? Нет, все-таки пока судить рано. Посмотрим, как пойдут дела дальше. Но если на том же уровне, то для аналитики нужно подбирать кого-то другого.

— Что еще интересного или странного? Не в газетах, а так, в Париже? Может, что-нибудь по вашей части?

— По моей? — не понял Гумилев. — По части поэзии?

— Нет, по части культуры. Театры, библиотеки, прочее?

— В библиотеке еще не был, не успел, в театр не заходил из-за отсутствия денег, — с иронией сообщил Гумилев. — Вот, разве что, заглянул в антикварные лавки, зашел в картинную галерею.

— И каковы тенденции?

— Узнал, что итальянский еврей Модильяни, ныне покойный, теперь считается выдающимся французским художником, — сказал Николай Степанович. — А ведь я, грешным делом, его и за художника-то не признавал. Да и сейчас удивляюсь. Но кто я такой, чтобы судить о современной живописи?

Ого, Николай Степанович! А ведь говорили литературоведы, что Гумилев достаточно спокойно отнесся к роману супруги с художником, начавшийся в Париже, аккурат в их медовый месяц. А потом Анна Андреевна и сама ездила к Модильяни.

Николай Степанович, правда, и сам изменял жене, но мужья, как правило, себе-тоэто прощают. Дескать — нам можно, а им нельзя. Вон, я и сам-то, тот еще гусь, а если Наташка заговаривает о своем бывшем муже, начинаю беситься, хотя стараюсь не показывать вида. Да что там, я ее даже к «тюремному мужу», товарищу Чичерину готов ревновать, хотя уж тот-то совсем не ловелас. Так что, не стоит верить биографам, если те уверяют, что в семье Гумилевых-Ахматовых существовали «особые» отношения. Нет, судя по тому, как дергается щека у моего подчиненного, ему до сих пор больно осознавать, что супруга ему изменяла. Если муж смотрит сквозь пальцы на супружескую неверность, то он именуется… Кстати, а кем именуется такой муж? А вот если жена допускает неверность мужа, то это нормально. Такая женщина считается мудрой.

Тьфу ты, о чем это я таком думаю? Я же не это хотел сказать. В общем, я за равные отношения и за взаимную верность.

— Да, а знакомый итальянец, которого вы встретили — он не художник? — на всякий случай поинтересовался я.

А вдруг всплывет знакомое имя? Какой-нибудь малоизвестный нынче, или совсем неизвестный, которому еще предстоит стать великим. Вот, была бы у меня машина времени, смотался бы в Париж этак на пару-тройку лет обратно, да и скупил бы у нищенствующего Модильяни все его работы, а потом бы обратно вернулся. И Модильяни, глядишь, прожил бы подольше, и нам польза. Не думаю, что можно было бы полностью обеспечить ИНО, но лет бы на пять, а то и на шесть хватило.

— Нет, мой знакомый — инженер, — покачал головой Гумилев. — Учился на инженера-электротехника, занимался электрификацией железных дорог.

— О, так такой специалист и нам бы пригодился, — оживился я. — Зачем мы его в штаты отпускать будем? Жаль, что он итальянец, с итальянским языком у нас не очень… Был бы немец или англичанин, тогда другое дело. А вот с переводчиками с итальянского туговато.

— Но он в последнее время не по специальности работал. Что-то такое, связанное с воздухоплаванием.

— Тогда совсем интересно, — кивнул я. — Если он авиаконструктор, то совсем хорошо. Советской России самолеты тоже нужны.

А что? Был человек инженером на железной дороге, смотрел, как бегают паровозы и решил, что если им приставить крылья, то станут бегать еще быстрее.

— Он конструктор, только не авиа, — нахмурился Гумилев. — Умберто увлекался воздушными шарами.

Имя Умберто у меня связано с двумя выдающимися людьми. С писателем Умберто Эко, а еще с Умберто Нобиле, конструктором дирижаблей и полярным исследователем. Оба персонажа крайне интересные, но коли речь идет о воздушных шарах, то это точно, Умберто Нобиле. В моей реальности Эко уже умер, а вот родился ли он в здешней? Нет, ему еще только предстоит родиться. Лет через десять.

— Я с ним познакомился… в общем, — дернул щекой Гумилев, — неважно, где я с ним познакомился, но это было в Париже. Я уже побывал в Абиссинии, мы как раз говорили об экспедиции, вспомнили роман Жюля Верна.

— Пять недель на воздушном шаре, — кивнул я, вспоминая книгу, читанную еще в детстве. Содержание помню не слишком подробно, но речь там шла о перелете Африки на воздушном шаре. Кажется, это первый из научно-фантастических романов Жюля Верна. А познакомился Гумилев с Умберто у его земляка — художника Модильяни. Но это и на самом-то деле не существенно.

— Летать над Африкой на воздушном шаре — нелепо, — хмыкнул Гумилев. — Видел я аэростаты — их для разведки использовали, так и летят они по воле ветра, а если в оболочку попадет пуля, так считай и все. Хорошо, если плавно сдуется шарик и спустится, а не упадет, а если нет?

Вот здесь я с поэтом согласен. Воздушный шар — штука неуправляемая. А вот дирижабль — это совсем другое. Что я о нем помню? Дирижабль — управляемый воздушный шар, с кабиной и с двигателем. И с рулем, естественно. Шар, то есть, каркас, может быть мягким, жестким. Заполнен водородом. Водород, если не ошибаюсь, извлекают так: пропускают пар над раскаленным углем. Как это делается технически не знаю, но знаю, что это давно умеют делать. Одна беда, что водород опасен. Значит, нужно что-то другое, вроде гелия. А вот умеют ли у нас получать гелий, я даже и не знаю. В моей истории его и добывают, и извлекают из природного газа, но как? И тут из меня плохой подсказчик.

Высокой скорости дирижабль не разовьет, маневренность не слишком хорошая. Это все минус. А вот имеются и плюсы. Далеко летает, груз может поднимать. И аэродрома ему не нужно. Ежели бы дирижабль сконструировать у нас, да запустить хотя бы небольшой серией — так вышло бы вовсе не плохо. Есть у меня навязчивая идея построить железную дорогу от Воркуты, вот тут бы он и пригодился. Те же рельсы со шпалами таскать, не дожидаясь начала навигации. Да и рабочих можно доставлять. Впрочем, на стройках первых пятилеток придумали бы, где использовать. А скорость? Так на кой она?

Так, а сможем ли мы строить дирижабли? Каркас, мне кажется, отыщем, из чего сделать. Водородом закачаем. Кабину тоже соорудим, хоть из фанеры. А двигатель? С двигателями имеются сомнения. Но как мы узнаем, если не попробуем?

Но все-таки, возможно, что знакомец поэта, это не Нобиле, а кто-то другой?

— А вы не вспомните фамилию вашего приятеля-итальянца?

— Какой же он мне приятель? — возмутился Гумилев. — Так, знакомый. А вот фамилия… Имя-то помню, Умберто, а фамилию…

Николай Степанович призадумался. Можно бы и мне самому назвать фамилию, но пусть подумает, а иначе как мотивировать, что мне известен какой-то итальянский инженер?

— А вы попробуйте вспомнить по ассоциациям, — предложил я. — Кажется, был папа римский по имени Умберто? Кто там еще у нас имеется?

Николай Степанович в растерянности развел руками.

— Нет, на ум ничего не идет.

— А какие-нибудь случайные слова? Скажем — мармелад, шампанское, поэзия, динамит, деньги, слава…

— Точно! — вскинулся Николай Степанович. — Вы, как динамит упомянули, я и вспомнил, что фамилия итальянца очень похожа на Нобиль, только он Нобиле.

Ага, про динамит он вспомнил, как же. Взять нитроглицерин и пропитать им сахар, чтобы был безопасен при обращении[4]. Нет, динамит здесь не при чем. Кто же из поэтов или писателей не мечтает стать лауреатом Нобелевской премии?

— Значит, зовут вашего итальянца Умберто Нобиле? — на всякий случай уточнил я. — Он инженер, был преподавателем, работает над изобретением управляемых воздушных шаров?

— Вот про управляемые шары ничего не скажу, — ответил Николай Степанович. — Возможно, я про это не слышал, или слышал, но пропустил мимо ушей. А почему вы решили, что Умберто работает над управляемыми шарами?

Вот ведь, зануда какой!