Шрифт:
Закладка:
На ступеньках Амброжа охватило отчаяние. Он думал уйти спокойно и такого от себя не ожидал. Шум работающего мотора и внезапно включенные фары обрисовали в темноте и оживили силуэт автомобиля и фигуры людей. Вокруг толпились любопытные. Успели набежать из деревни. Их было много. Некоторых он узнал. Лица были не слишком дружелюбны. Ему хотелось кричать: «Люди! Это все чушь собачья! Я ничего такого не сделал!» Он почувствовал, как кто-то ткнул его в бок. Чья-то рука подтолкнула к стоящим в ряд людям, одетым в форму. В конце живого коридора была уже лишь распахнутая дверца автомобиля. Амброж быстро втиснулся в машину и опустил голову, чтобы не встретиться глазами с возмущенными односельчанами. Он судорожно вцепился в мягкую спинку переднего сиденья. Захлопнулись одна за другой дверцы, и машина тронулась с места. Амброж казался себе плененным зверем. Сидевшие вокруг держались теперь так, будто он их вовсе не интересует.
Деревня осталась позади. Большая часть окон светилась. Машина покидала низину, взбираясь по серпантину шоссе. Сидящие в машине курили. Тот, в синем берете, протянул ему сигарету. Амброж отказался. Подумал, если возьмет — а курить хотелось все сильнее, — еще вообразят, будто он не протестует против этой поездки и согласен со всем, что ему шьют. «Им бы очень сгодилось, чтобы я грохнулся перед ними на колени. Но мне бояться нечего!..»
Тоска навалилась снова, когда шоссе, обогнув гребень горы, открыло перед ним как на ладони всю низину.
Печальный рассвет. Печальнее даже, нежели бледные огни удалявшейся деревни. Там все взоры с ненавистью и облегчением устремлены сюда вверх, к автомобилю. Еще бы! Брудек избавляется от опасного человека! Если и впрямь кто-то в Кришпина стрелял, то не диво, что люди перепугались. Здесь уже давно по ночам не слышали выстрелов. Теперь эти не успокоятся, пока не обнаружат в кузне хоть какое-то оружие.
Осмелев, Амброж окинул взглядом примолкнувших рядом с ним мужчин. «Надо бы напомнить Тонде, как хорошо мы друг друга знаем. Ведь Тонда прибился тогда к четникам только потому, что будущий тесть не захотел отдать дочь за простого столяра-подмастерья. Просто пошел на службу. Ведь там можно было кое-что заработать. Все мы знали, как было дело. Понимали его. Во время войны стало ясно, что четницкая служба за ничтожное жалованье Первой республики[3] не испортила Тонду. В моей кузне сменилось немало парней, бежавших с принудительных работ из Германии. Тонда про них знал и молчал. Но сейчас тоже молчит. Да и мне неохота разговаривать. Самое время поразмыслить, что за несчастный характер у меня. Подумать про кузню, про сельхозкооператив и секретаря Кришпина. Вчера мы с ним здорово схватились, и теперь они считают, будто, кроме меня, некому было в него пульнуть. Со мной дело — верняк!»
Вот они и прикатили. Тихий утренний город. Машина остановилась перед двухэтажным домом. Амброжа привели в комнату, на освещенные окна которой он обратил внимание, как только вылез из машины на мокрый тротуар. Ему велели сесть к столу с ярко горящей лампой. Как горох из мешка посыпались вопросы. Допрашивал человек в синем берете.
— Пан Амброж, вы признаете, что сегодня ночью стреляли в Йозефа Кришпина, секретаря сельского комитета в Брудеке?
— Нет, не признаю!
— Вам известно, что признание смягчит вашу вину?
— Известно. Да только если есть в чем признаваться, — спокойно ответил Амброж. Поерзав на стуле, он наконец уселся так, чтобы свет не очень бил в глаза.
— Когда у вас обнаружат оружие, будет поздно!
— Никакого оружия у меня не обнаружат! Разве что…
— Что — «разве что»?
— Так ведь и сейчас еще в реке можно найти какую-нибудь железяку. Винтовку там или гранату!
— Вы имеете в виду те, что остались после войны? — понимающе спросил тот, что раньше был в берете, и Амброж кивнул головой.
— Вы с Кришпином не ладите?
— Не ладим!
— Почему же?
— Это уж дело мое!
— Если бы вас не заподозрили, что вы стреляли в него, тогда, конечно, дело ваше!
— Да вы понимаете, как он должен мне насолить, чтоб я в него стрельнул? — удивленно протянул Амброж.
— И как же? — с интересом произнес голос за лампой.
Амброж обессиленно покачал головой. Наморщив лоб, он пытался отыскать причину, которая могла бы заставить его выстрелить в человека.
— Ну, наверное, и вы б в кого-нибудь пульнули, коли дело касалось бы вашей жизни! — пришло ему наконец в голову.
— Однако Кришпин на вашу жизнь не покушался!
— Чего не было, того не было!
— Послушайте, — начал допрашивающий мягко, — бывает, человек вспылит и в такую минуту, не помня себя от гнева, может пойти на что угодно.
Амброж уловил подвох в его добродушном тоне и еще решительней замотал головой.
Человек вышел из-за стола, и Амброж заметил на его черных волосах вмятину от тесного синего берета. Подойдя к дверям, он пригласил в комнату другого, одетого в форму. Тот уселся к столу и склонился над чистыми листами белой бумаги.
— Перечислите все, что вы вчера делали, — приказал следователь, и Амброж начал… Начал с самого утра. Сейчас он уже не помнил, с какой пронзительной яркостью запечатлелась в его душе весенняя красота того утра. Рехнуться можно, если постоянно держать в думках истину, гласящую, что за каждый счастливый миг нужно расплачиваться… Ведь тогда и радость не в радость. Один только страх. А разве можно так жить?
Амброж собрался было слово в слово передать руготню с Кришпином, но следователь его перебил:
— Короче. Ну, значит, вы не поладили!
— Я хочу рассказать из-за чего!
— Вы полагаете, будет разумно вносить все подробности в протокол?
— Да! Я так полагаю, — с твердостью заявил Амброж.
— У вас есть свидетели, которые могут подтвердить, что вы делали во время войны?
— Да! У нас в Брудеке каждому известно, как я вел себя в войну!
— Кому это — каждому?
— Ну… — забеспокоился Амброж, — односельчанам!
Следователь кивнул:
— Имена!
Амброж мял рукой лицо, и ему казалось, что он стоит над рухнувшим лотком, решая, не кинуться ли ему в воду. Еще мальчишкой его притягивало течение, но лишь много позднее он испытал это счастье — прыгнул, преодолел силу воды, поднялся на ноги и двинулся вперед, под самое водяное колесо. Но сейчас он не смог решиться. Не прыгнул! Так ведь допрос так мало похож на реку! Он вспомнил Матлоху, Трояка, Патеру, но тут же в памяти всплыло, что именно их лица промелькнули в свете фар возле кузни. И его уверенность
