Наконец, шагнул. Поток напористо ударил по сапогу, потянул в сторону, хорей и нога скользили на камнях. Вода не доставала до середины голенища, но все ж залила сапог... Савельев шел, ничего не замечая, шел напролом — лишь бы скорей миновать речку. Ей не было конца, она состояла из подвохов, и каждый шаг отбирал все силы, и все вниманье. Так добрался до середины... Потом поскользнулся, всей тяжестью навалился на больную ногу... Острой судорогой пропороло до макушки. Не помнил, как свалился на гряду камней, торчавших посредине русла, последним усилием вывернулся, уперся руками в мокрые лбы валунов. Намочил рукава и ноги до колен...

Прохор спрыгнул к нему.

— Ай, ай, Савелыч! — подхватил под мышки, подставил плечо. Дотащились кое-как до сухого. Тот берег был совсем крутой. Савельев попробовал подтянуться на руках... Где уж. Вовсе выбился из сил. Прислонился к камням, закрыл глаза.

— Сичас я, сичас... Постой тут...

Прохор взобрался на обрыв и сразу же спрыгнул назад со связкой аркана. Захлестнул Савельева под мышки, еще раз перемахнул наверх, потянул.

— Ой, тяжел ты, Савелыч, как хор[5]!

Упираясь руками, скрипя зубами от боли (правая нога ударялась о камни), Савельев полез по обрыву. Он пропорол штаны, ободрал пальцы, оцарапал щеку и лоб. И все лез, лез, будто на гору... Аркан резал грудь, стеснял дыхание.

Ну, вот и сапоги Прохора перед глазами. Не чаял, что доберется. Выполз, лег на жесткую траву.

— Мокрый лежать не нада. Нарты идем.

Прохор помог ему подняться. Усевшись на нартах, Савельев, как мог, отжал одежду и вылил воду из сапог. Пробирал озноб — зубы стучали — не удержать, слова не скажешь.

Когда выбрались из тумана, постепенно согрелся от напряжения в руках, но озноб возвращался — прошибал и опять отпускал — трепало будто в лихорадке.

* * *

Выехали на водораздел, и открылась ширь. Впереди пластовалась не угасающая всю ночь заря, прорезанная узкими, как ножи, грядами черно-синих облаков.

Савельев приободрился — теперь уж недалеко ворга[6], ведущая к станции. Ему послышался даже вдали гудок локомотива.

— Слышь, Проша, — поезд!

— Слышал, слышал. Тут недалёко. До комара поспеем.

«Неужто до комара!» — с надеждой подумал Савельев. Ночная прохлада открытого неба, холодная роса и туман прибили комаров, они оцепенели и не тревожили совсем, и это была отрада. Если б к злоключеньям еще и комары вдобавок — вовсе бы погибель.

Речек больше не попадалось, путь лежал через пологие увалы и болота. Савельев даже подремывал понемногу — нога успокоилась, и озноб не слишком донимал. Глава слипались, голову клонило, он тут же пробуждался и не узнавал места. Кабы нарты были подлинней — лечь бы...

И, угадав его желание, Прохор рассказал, как в прошлом году ехал с аргишем, в котором везли больную девушку-ветеринара на грузовых нартах, и она спала всю дорогу, не открывала глаз. Потихоньку совсем везли, а через речки переносили на руках. И она ни разу не шевельнулась и не проснулась — думали, умерла...

Савельев слушал, и все хотел что-то спросить какую-то подробность, и никак не мог понять, что же именно, — слов не находил. И Люда помнилась такой, когда они вдвоем переплывали реку и солнечный песок слепил глаза, и волосы у нее были тоже солнечные — в них словно капли янтаря. И ведь та, солнечная Люда, была совсем недавно. И сжималось сердце.

Потом Прохор махнул рукой.

— Ворга!

На склоне холма, к которому ехали, виднелся след гусениц. Ну, вот и все. Можно считать, добрались.

Нарты выскочили на землю, вывернутую тракторами, олени пошли тяжелей; Прохор свернул к обочине — по траве и карликовым березкам им легче тянуть. Вскоре тракторные колеи ушли вправо и осталась чистая оленья ворга.

Теперь не надо думать о направлении, не надо ждать крутых спусков и подъемов, глубоких речек и болот — знай погоняй оленей — сами вынесут к берегу реки, за которой угнездился поселочек из четырех домов и полустанок. Там нет даже будки — поезд останавливается в тундре, и на него можно пересесть прямо с нарт. В одном из домиков живет старый коми Тихон Иваныч Канев, которого зовут просто Тиша. Пастухи всегда у него гостюют. Он и сам когда-то был пастухом, но под старость осел в поселке.

Ворга сбежала с плавных увалов на болотистую равнину, и даль заслонили кусты.

Так ехали долго и спокойно, и Савельев дремал, и нога почти не болела.

— О-хой! — радостно выдохнул Прохор ему в ухо.

Савельев открыл глаза и увидел, что они выехали на большой луг. Он узнал луг — это у самой реки, на том берегу — поселок...

Посреди луга — кудрявые кущи кустов плавают в низком тумане. Подъехали и увидели: за ними — две коровы и лошадь. Савельев улыбнулся от странного удивленья: какие это громадные, невиданные животные... Что-то вроде бегемотов или слонов... Так привык к низкорослым оленям. И повеяло домашним, тоже полузабытым и странным сейчас, после тундры.

А Прохор беспокойно, испуганно погонял упряжку, со страхом косился на коров.

— Ай-ай, пугал олешков... Понесут... Ай-ай...

И Савельев только тогда понял, что впереди — опасность. Стоит корове пойти навстречу — олени, никогда не видевшие таких чудовищ, бросятся в сторону и не удержать их... Ему передался испуг Прохора, и он решил при первом же движении коров падать с нарт в траву. Лучше на тихом ходу, чем потом, когда упряжка взбесится от страха.

— Ай-ай, — совсем оробел Прохор.

Коровы и лошадь с удивлением смотрели на оленей — даже хвостами не мотнули, ни одной жилкой не шевельнули.

Олени, занятые делом, вовсе их не заметили, и скоро опасность отдалилась. Савельев с облегчением обернулся — чудовищные животные по-прежнему неподвижно, словно чучела, стояли у кустов. Потом их вовсе закрыло тальником, и недавний страх показался смешным.

Справа открылась река — ярко-синяя в утреннем свете. На том берегу над обрывом — домик.

Прохор выехал к самой воде, полозья заскрипели по гальке.

— Ой, пугали коровы! — бледно улыбнулся он. — Рюмка с тебя!

Уговорились, что Савельев станет звать Канева, а Прохор отведет оленей подальше и