Шрифт:
Закладка:
Упряжка подошла почти вплотную, олени шумно дышали над ухом, пар теплым клубом крутился возле лица.
— Эй, спал-просыпал! Савелыч!
Услышать этот голос Савельев никак не ожидал. Приподнялся на руках, сел. Перед ним стоял Прохор — в узких глазах тревога, внимательность и виноватость. Но он не хочет выказывать этих чувств — начал ворчать, поругиваться, потом, потоптавшись, полез за пазуху, достал гореть морошки, протянул Савельеву.
— Пить хотел? Морошка жуй, — пересыпал ягоды ему в руку, достал еще, сунул в карман.
Тот впился в ягоды, захлебнулся.
— Вот спасибо, Проша, вот спасибо! — а у самого сок течет по подбородку. И смешно стало над собой — что-то по-детски нетерпеливое было в этой жадности, и не мог ее унять — хватал губами ягоды с ладони, жевал, закинув голову, и карман тотчас очистил. Давно так не набрасывался ни на какую еду и не радовался так откровенно сладкому чувству утоления жажды.
Прохор смотрел на него и тихонько смеялся, и похлопывал себя ладонью по бедру.
— Ай, ай, Савелыч.
Потом ушел навстречу Кузьмину, и они вместе принесли еще морошки, постояли, подивовались жадности Савельева и принялись ладить нарты.
Прохор мигом поставил на место выскочившие копылья, но планка под сиденьем сломалась совсем и заменить ее нечем. Взяв топор, он ушел в заросли тальника искать подходящий ствол. Долго бродил, разговаривая с самим собой, и вернулся ни с чем — кусты здесь были сплошь мелкие, хворостинные или такие коряжливые, что толку от них никакого. Принес, правда, еще морошки — скормил Савельеву. И тут же, не раздумывая, взял свой хорей, примерил к нартам, отрубил нужный кусок; отцепил от пояса пучок кожаных веревочек, без которых пастух никогда не уходит в тундру, присел на корточки, покрякивая, привязал обрубок хорея к сломавшейся планке, завязал, затянул, примял узелки зубами, намертво скрепил.
Затем поднял оленей Кузьмина, осмотрел сбрую, недовольно прищелкнул языком — ремень у коренника держался на липочке.
— Ай, олений доктор — нарты ломал, ремень ломал... ай, ай...
Перерезал ремень напрочь, проткнул ножом, сорвал под ногами пучок какой-то травы и скрепил ею концы.
— Харош будет, — весело толкнул Кузьмина. — Третью бригаду один ехай — нарты потерпят. Савелыча я повезу.
Савельев переглянулся с Кузьминым. Решение Прохора хоть и неожиданно было, но разумно — рисковать на чиненных нартах не стоило. Да и сам Прохор вел себя и рассуждал совсем по-иному, чем сначала. Савельев доверялся ему сейчас без всякого сомнения, поверил ему и нисколько не опасался вдвоем ехать до станции.
Кузьмин тоже понимал это без слов. Присели на прощанье, раскурил он хрипучую свою трубку. Дымок облачком стоял в безветрии, заслоняя лицо. Савельев словно бы уже через дальнюю синеву видел его. И распрощались, не торопясь, и разъехались в разные стороны.
Прохор правил осторожно — даже по кочкам нарты шли, почти не качаясь, а по траве и болоту скользили совсем мягко. Лишь раз в кустах их сильно накренило, и тогда Прохор упал на бок в тальник и этим не дал им перевернуться, и Савельев удержался. Не сбавляя хода оленей, Прохор вскочил, пробежал несколько шагов и ловко сел обратно.
Был он теперь молчалив и смотрел за дорогой, оберегая своего седока. Тот поуспокоился, и озноб отпустил, и нога нашла свое место — Прохор бросил на передок тальниковых прутьев, и ей было мягко, пружинисто. И хотелось отблагодарить его добрым словом, но слова попадались не такие и не те.
— Вот, Проша, не поспеешь сегодня к невесте...
Прохор мельком глянул, отвернулся, тихонько закшикал на оленей. Ничего не ответил. И Савельев понял ненужность своих слов, понял, что Прохор не сожалеет об отсроченном свиданье, не ищет утешений, а делает, как душа велит. И ему стало еще спокойней и теплей.
Они выехали к долине речки, затянутой крепким туманом. Казалось, он затрещит, как лед, когда олени тронут его копытами. Упряжка медленно тонула в нем, опускаясь по пологому склону. Был он так плотен, что закрыл оленьи ноги будто холстом, потом ездоки погрузились в него по пояс и не могли разглядеть собственных ног и нарт, потом он подступил к горлу, и Савельев видел лишь голову Прохора, как бы лежавшую на огромной белой простыне, и оленьи рога, подрагивавшие впереди. И вот плотная холодная сырость ударила в нос, и мир пропал в мутной пелене.
Олени едва переступали — ничего не видно вокруг. Прохор соскочил, пошел рядом с нартами, посвистывая по-куропаточьи.
— Речка тут... Речка нехороший... — бормотал он себе под нос.
Туман слегка разредило, проглянуло русло, оно оказалось обрывистым и глубоким, речка текла как бы в каменном корыте. Переехать ее, сидя на нартах, нельзя — олени должны спрыгнуть под обрыв и взобраться на тот берег — нарты вздыбятся торчком.
Савельев осторожно встал на здоровую ногу: вместо костыля — кусок хорея. Он не сделал еще ни шага и не знал, сумеет ли перейти русло один, без помощи. Навалился на хорей, переступил левой ногой, допрыгал до обрывчика. С непривычки дыханье перехватило и вспотел, как от тяжелой работы. Со щемящей завистью смотрел на Прохора.
Упряжка почти упала в поток — нарты хрястнули о валуны. Прохор не отставал от оленей — слетел вниз, несколькими прыжками одолел речку, засвистел, заверещал — олени с хода взяли обрыв другого берега, вытащили нарты и тут же легли отдыхать. Прохор махнул Савельеву, крикнул заливисто:
— Ходи, ходи! Вода мелкий!
Тот заковылял вдоль берега, выбирая спуск поположе. Каждый шаг отдавался в ступне. Он почувствовал себя совсем больным и беспомощным, но звать Прохора не стал. К счастью, неподалеку лежал большой валун и пониже — плита. Вроде двух ступеней к воде. Савельев пристроил хорей, навалился и перескочил на валун. Получилось. Нога крепко встала на шершавую спину камня. Отдыхал, тяжело дыша и почти не веря еще в свою ловкость и удачу. Потом подвинулся к плите, опасаясь, как бы хорей не скользнул по валуну. И когда соскакивал на плиту, задел камень носком поврежденной ноги... От боли закружилась голова — едва не упал. Пришлось переждать. Вода пенилась и звенела под ногами, и
