только благодаря регулярному и воздержанному режиму. Характерно, что в семьдесят лет он написал эссе «О силе разума, позволяющей овладеть чувством болезни силой решения». Он подчеркивал мудрость дыхания через нос; можно было избежать многих простуд и других неприятностей, если держать рот на замке.90 Поэтому во время ежедневных прогулок он ходил один, избегая разговоров. Он ложился спать точно в десять, вставал в пять и за тридцать лет (как он уверяет нас) ни разу не проспал.91 Дважды он подумывал о женитьбе, дважды отступал. Но он не был необщительным; обычно он приглашал одного или двух гостей, чаще всего своих учеников — никогда никаких женщин — разделить с ним ужин в час дня. Он был профессором географии, но редко выезжал за пределы Кенигсберга; он никогда не видел гор и, вероятно, — хотя это было очень близко — никогда не видел моря.92 В бедности и цензуре его поддерживала гордость, которая лишь внешне уступала любому авторитету, кроме собственного разума. Он был щедр, но суров в своих суждениях, и ему не хватало чувства юмора, которое должно спасать философию от слишком серьезного отношения к себе. Его нравственное чувство временами доходило до этического педантизма, который ставил под подозрение все удовольствия, пока они не докажут свою добродетель.

Он так мало заботился об организованной религии, что посещал церковь только тогда, когда этого требовали его академические обязанности.93 Кажется, он никогда не молился в зрелом возрасте.94 Гердер сообщал, что студенты Канта основывали свой религиозный скептицизм на учении Канта.95 «Это действительно правда, — писал Кант Мендельсону, — что я с глубочайшей убежденностью и к моему большому удовлетворению думаю о многих вещах, которые у меня никогда не хватает смелости высказать, но я никогда не говорю ничего такого, чего бы я не думал».96

До последних лет жизни он стремился совершенствовать свои работы. В 1798 году он сказал своему другу: «Задача, которой я сейчас занят, связана с переходом от метафизической основы естественных наук к физике. Эта проблема должна быть решена, иначе здесь образуется брешь в системе критической философии».97 Но в этом письме он назвал себя «неспособным к интеллектуальной работе». Он вступил в долгий период физического упадка, накапливающихся болезней и одиночества неженатой старости. Он умер 12 февраля 1804 года. Он был похоронен в соборе Кенигсберга, в месте, которое сейчас известно как Стоа Кантиана; над его могилой были начертаны слова: «Звездное небо надо мной, нравственный закон внутри меня».

После смерти он оставил после себя путаную массу сочинений, которые были опубликованы как его Opus postumum в 1882–84 годах. В одном из них он описал «вещь-в-себе» — непознаваемый субстрат, лежащий в основе явлений и идей, — как «не реальную вещь… не существующую реальность, а всего лишь принцип… синтетического априорного знания многообразных чувств-интуиций».98 Он назвал его Gedankending, то есть вещью, существующей только в нашей мысли. И тот же скептицизм он применил к идее Бога:

Бог — это не субстанция, существующая вне меня, а всего лишь моральное отношение внутри меня… Категорический императив не предполагает субстанции, издающей свои повеления свыше, которая, следовательно, мыслится как находящаяся вне меня, но является заповедью или запретом моего собственного разума… Категорический императив представляет человеческие обязанности как божественные заповеди не в историческом смысле, как если бы [божественное существо] давало команды людям, а в том смысле, что разум… имеет власть повелевать с авторитетом и в обличье божественной личности… Идея такого существа, перед которым все преклоняют колено и т. д., вытекает из категорического императива, а не наоборот… Ens Summum [Высшее существо] — это ens rationis [творение разума]… а не субстанция вне меня».99

Так кантовская философия, за которую так долго цеплялось христианство в Германии, а затем и в Англии, как за последнюю, лучшую надежду на теизм, закончилась мрачной концепцией Бога как полезной фикции, разработанной человеческим разумом для объяснения кажущейся абсолютности моральных заповедей.

Преемники Канта, не зная его Opus postumum, превозносили его как спасителя христианства, немецкого героя, убившего Вольтера; они превозносили его достижения до тех пор, пока его влияние не превысило влияние любого другого современного философа. Один из учеников, Карл Рейнгольд, предсказывал, что через столетие репутация Канта сравняется с репутацией Христа.100 Все немцы-протестанты (кроме Гете) приняли утверждение Канта о том, что он совершил «коперниканскую революцию» в психологии: вместо того чтобы заставить разум (солнце) вращаться вокруг объекта (земли), он заставил объект (вещи) вращаться вокруг разума и зависеть от него. Человеческое эго было польщено тем, что ему сказали, будто присущие ему способы восприятия являются определяющими компонентами феноменального мира. Фихте пришел к выводу (еще до смерти Канта), что внешний мир — это творение разума, а Шопенгауэр, приняв анализ Канта, начал свой огромный трактат «Мир как воля и идея» с заявления: «Мир — это моя идея», чем немало удивил госпожу де Сталь.

Идеалисты радовались, что Кант сделал материализм логически невозможным, показав, что разум — это единственная реальность, непосредственно известная нам. Мистики были счастливы, что Кант ограничил науку феноменами, отгородил ее от нуменального и действительно реального мира и оставил эту теневую область (существование которой он тайно отрицал) в качестве частного парка теологов и философов. Метафизика, которую философы изгнали из философии, была восстановлена в качестве судьи всех наук; и Жан Поль Рихтер, уступив Британии владение морем, а Франции — сушей, закрепил за Германией владение воздухом. Фихте, Шеллинг и Гегель построили метафизические замки на трансцендентальном идеализме Канта, и даже шедевр Шопенгауэра взял свое начало с акцента Канта на примате воли. «Посмотрите, — говорил Шиллер, — как один богач дал жизнь множеству нищих».101

Немецкая литература тоже вскоре почувствовала влияние Канта, ведь философия одной эпохи, скорее всего, станет литературой следующей. Шиллер на некоторое время зарылся в тома Канта, написал письмо с выражением почтения их автору, а в своих прозаических эссе достиг почти кантовской безвестности. Неизвестность стала модой в немецкой литературе, как герб, подтверждающий принадлежность к древнему ордену ткачей паутины. «В целом, — говорил Гете, — философские спекуляции вредят немцам, поскольку делают их стиль расплывчатым, дифирамбическим и неясным. Чем сильнее их привязанность к определенным философским школам, тем хуже они пишут».102

Кант не может показаться романтиком, но его заученно-заумные пассажи о красоте и возвышенности стали одним из источников романтического движения. Лекции Шиллера в Йене и его «Письма об эстетическом