Колдунья ведь обещала… Придется, видимо, ее умертвить, чтоб неповадно было обманывать. Жаль, конечно, но…

– Вестник к тебе, божественный! – повалился на колени вбежавший слуга.

– Вестник? Откуда?

– От Христофора, доместика схол.

– От Христофора? Зови!

Благоговея от встречи, вошел Пулад, поклонился, поставив у ног мешок.

– Что у тебя в мешке, вестник? – холодея от предчувствий, спросил император.

Пулад молча развязал мешок, и базилевс, отпрянув, захохотал.

– Блюдо сюда! – крикнул он грозно. – Золотое блюдо!

Слуги поспешно внесли блюдо, которое и увенчала отрубленная голова еретика Хрисохира, самого страшного врага империи ромеев.

– Лук мне и стрелы! – снова потребовал базилевс. Прицелился и тремя стрелами поразил ненавистную голову.

Пулад и слуги громко выразили свое восхищение.

Император не смотрел на них; снова поднялся на стену.

– А ты неплохо стреляешь, Василий!

– Кто здесь?! – император вздрогнул.

– Я. – Голос был насмешлив и звучал будто изнутри. А вокруг не было ни единой души. Базилевс облизал вдруг пересохшие губы.

– Кто ты?

– Не бойся. Я твоя тень…

Глава 3

Ромейский купец

Кто же тут судить будет? Критически мыслящие и нравственно развитые личности?

В. И. Ленин. «Экономическое содержание народничества»

Лето 873 г. Киев

Черные тучи собрались к вечеру над городом, зависли над Подолом и пристанью, над Копыревым концом, над мощными стенами детинца, сложенными на крутом валу из крепких бревен. Темно стало кругом, купцы и покупатели, поглядывая на тучи, поспешно разбегались с торга, а те, кому некуда было бежать, – всякая мелкая теребень, – прятались под возы, выглядывали, опасливо смотрели на небо – ну, когда ж хлынет? Сверкнула молния, ударила в старый дуб на Щековице, дерево вмиг вспыхнуло, заполыхало, к ужасу завсегдатаев корчмы Мечислава-людина.

Раскаты грома пронеслись от Щековицы через Подол к детинцу, снова полыхнула молния, на этот раз над Подолом, казалось, поразила там самое высокое здание – храм распятого бога. Хельги пригляделся – ан нет, пронесло. Как стояла церковь, так и стоит, изящная, легкая, с крытым золотыми пластинками сводом. Не раз и не два уже склоняли киевского князя принять христианскую веру. И ромеи, и свои – были уже христиане и среди богатых, торгующих с дальними странами купцов – гостей заморских, и среди знатных бояр – старцев градских, и даже в лесах, средь некоторых племенных старейшин – нарочитой чади. Наверное, стоит все же креститься…

Хельги, а по-иному – киевский князь Олег Вещий, стоял на высоком крыльце, опираясь на резные перила, смотрел на покрытое грозовыми тучами небо, гадал – хлынет ли дождь. Пока было сухо, а оттого и страшно, сухая гроза, она завсегда страшнее – вспыхнет что-нибудь, не потушишь. Может быть, тучи наслали боги? Проведали громовержец Перун и метатель молний Тор княжьи мысли о смене веры, рассердились, вот-вот весь Киев спалят, ишь уже как пылает Щековица. Видит ли то молодой тиун Ярил Зевота? Если видит, сейчас пошлет гридей – тушить. Да видит, конечно, на то он и тиун. Страшна сухая гроза, не так сама по себе, как пожарами, хорошо пока на Щековице только горело, не перекинется огонь через Глубочицу-речку, не пожрет Подол злое желтое пламя. Страшен пожар, лют, хуже, чем хазары да печенеги, от тех после набега хоть что-то остается, пожар же не пощадит ничего…

Ну же! Князь глянул на небо, попросил богов послать влагу. Снова громыхнуло, а дождя так и не было, вспыхнуло уже где-то на Копыревом конце – не в Ярилину корчму ударило? Да что же это делается-то? Может, он, князь, не тех богов просит? И в самом-то деле, к чему умолять Перуна и Тора? И тот и другой охочи до грома и молний, уж не расстанутся с любимой игрушкой. А вот есть еще и водяной бог, Велес-Ящер, вот его бы и попросить.

Сиди, сиди, Ящер,

За ракитовым кустом,

Кушай, кушай, Ящер,

Орешки каленые.

Хельги вспомнил присловье, прочел про себя, улыбнулся – больно уж похоже на детскую песенку. И тут вдруг снова громыхнуло – над самым крыльцом, так, что по всему детинцу залаяли попрятавшиеся в будки псы. И хлынуло! Разверзлись небеса, и полилось сплошным бурным потоком. Тут же образовались на площадях и дворах лужи, потекли по улицам ручейки, сбиваясь в мощный поток, стремительно мчащийся по ручьям и оврагам в Днепр. А гром все гремел, полыхали молнии, только теперь уж было не страшно – с таким ливнем не разгореться пожару. Даже на Щековице поугасло бурное пламя, понеслось черным дымом, да и тот быстро прибило дождем. Ну, слава богам.

Хельги еще постоял на крыльце, посмотрел на ливень, высунув руку под дождь, пригладил растрепавшиеся волосы и, повернувшись, медленно пошел наверх, в светлицы. Статен был князь, силен и не по годам мудр. Впрочем – и по годам, Вещему князю минуло уже тридцать три – возраст вполне зрелого мужа. Столько же было и верной супружнице, Сельме, женщине умной и властной. Могла ли подумать дочка простого северного крестьянина-бонда, что когда-нибудь станет киевской княгиней? А вот пришлось. И с этой нелегкой ношей Сельма вполне справлялась – уезжая в полюдье за данью, Хельги-Олег со спокойной душой оставлял на супругу правление, ну, не на одну, конечно, были и помощники – старцы градские да княжий тиун, хитрый и опытный Ярил Зевота. Народ любил Вещего князя – еще бы, при нем был установлен строгий порядок, спокойствие, законы, гарантом которых выступала могучая княжеская дружина, охранявшая границы молодого русского государства от хищных кочевников-печенегов и коварных хазар. Кроме границ, князь и дружина, опираясь на мудрые законы, защищали и каждого жителя – от знатного киевского боярина до самого распоследнего смерда или охотника, живущего в дальних ладожских лесах. Там, на севере, в Новгороде и Ладоге, остались верные друзья: Снорри – воеводою в Ладоге, Конхобар Ирландец – хитрый, пронырливый, жесткий, когда-то бывший одним из самых опасных врагов Хельги, – в Новгороде, городе, что сам себе на уме, непростом. Только Ирландец и мог там вести дела, помогая, по мере надобности, Снорри. И еще был в северной земле кое-кто. Вернее – не был, а была… или были? Ладислава, ладожская златовласая красавица с васильковыми глазами, давняя любовь Хельги, сидела наместницей при воеводе Снорри, впрочем, неясно было – кто же на самом деле при ком. Опасался князь