Ян Виллисович успел ошкуровать коня, разрубил тушу, а Ной все это время гонял себя по кругу, чтоб разогреться, и добился-таки – в жар кинуло, с лица соль капала. Ага! Вот так-то.

Подъехал лесничий на ломовой телеге – это Селестина послала; домик его невдалеке от пасеки. Лопату привез. Ной сам вырыл яму, сбросал туда останки Воронка, закопал и дерном обложил.

Ян Виллисович с лесничим уехали на телеге с мясом, завернутым в сырую шкуру, седло прихватили, мешок с овсом, а Ной задержался. Полегчало. Потеет, потеет! Оглядывается, не оставил ли чего, – увидел перемокшее Евангелие на сучке, снял, сунул под мышку.

VI

Ной подошел к пасечному дому слева – подальше от «стервов-пчел», и тут, за стеною тесового поднавеса, услышал громкий разговор.

Заглянул в щель между плахами. Половину поднавеса занимало сметанное сено, а в другой – Савраска, еще не расседланный, тарантас, пустые улья один на другом, а возле крыльца трое: маленький человек в буржуйском котелке, в черном пиджаке и таких же брюках, в лакированных ботинках на высоких каблуках; женщина с ним – весомая, молодая, светлые волосы уложены короною, и – Селестина в светлом платье.

Прислушался…

Ярился маленький человек в буржуйском котелке, наскакивая на Селестину:

– Именно так, сударыня! Бессовестно пользуетесь моим авторитетом! Да-с! И то, что я от вас требую, руководствуясь здравым рассудком, не что иное, как гума-анно-сть! Да-с! Гуманность! Хотя ваши партийцы, сударыня, понятия не имеют о таком предмете! Ну а чего им не дано, того у них не сыщешь. И тем не менее, тем не менее…

– Иван Прохорович, – вмешалась женщина. – Разговор не о том.

– О том самом, сударыня! О том самом! Предо мною дочь, манкирующая моим авторитетом. Да-с! Она же – Селестина Грива! Не Иванова или некая Петрова, да-с!

– Никто твоим авторитетом не манкирует, папа, – ответила Селестина. – Но то, что ты требуешь, несовместимо со здравым рассудком. Не я одна решаю судьбу арестованных контрреволюционеров! Не я! Но если бы я решала…

– То что бы?

– Расстреляла бы! Вот что! Они связаны с бандами, создавали подлые «комитеты», собирали оружие, и вы еще требуете освободить их?

– Хороша птичка! – взревел отец. – Хороша-а! Вот она какова, выучка Дзержинского!.. Мне все ясно, сударыня. В таком случае я ставлю вопрос в двух плоскостях: либо вы меня упрячете в тюрьму, как контрреволюционера, либо немедленно, не позднее завтрашнего утра, удалитесь из моей усадьбы! Да-с! И напечатаете – да, да! – напечатаете в вашей дрянной газетенке, вашим суконнейшим языком неучей, что вы, персона УЧК, отрекаетсь от отца имярек, да-с! Именно так!

– Иван Прохорович!..

– Сударыня! У меня разговор с нею по праву отцовства, да-с!

– Понимаю! – ответила дочь. – Тебе нужно алиби перед белогвардейцами, прихода власти которых ты ждешь с нетерпением. А дочь в УЧК! Большевичка! Фронтовой комиссар! Это не для тебя, понятно. Но я не дам тебе алиби. Не дам! Братья сбежали за границу – не хватит ли такого алиби?

– Во-он! Сию минуту вон из моего дома!

– Тише, папа. Эта изба – не твоя изба. Она принадлежит лесничеству земства, но ты ее попросту прибрал к рукам. И земля под пасекой – земская. Ты даже в аренду ее не снимал.

– Мерзавка! – подпрыгнул отец. – Подлая и развратная мерзавка!

– Иван Прохорович! Это невозможно слушать без возмущения, – не выдержала красивая женщина. – К чему вы меня сюда позвали? Вы даже дали слово, что будете говорить спокойно, без крика!

– Ах, прошу прощения! Извините великодушно. Запамятовал, что в присутствии ваших большевистских персон следует выражаться только в патетических и ультрапохвальных тонах. Елейчиком, елейчиком поливать на миропомазанных марксистов! Ха-ха! Куда там до вас двенадцати римским цезарям! Вы ушли дальше их, дальше!.. Но именно потому и выметут вас в ближайшем будущем, что чванства у вас и самомнения хватило бы утопить весь Древний Рим с Египтом в придачу. Да-с! Вы же в некотором роде сфинксы. Не свинксы, пардон, а сфинксы! Есть такие каменные изваяния. Но они именно каменные, а следовательно – мертвые, да-с! С чем и поздравляю вас, не помнящих родства!

– Это подло, подло и низко! – крайне возмутилась светловолосая женщина и пошла прочь от пасеки.

– О господи! Экий папаша! – забывшись, бухнул Ной и тут же, опомнившись, шарахнулся прочь от стены поднавеса в бор.

Доктор Грива – это был он, конечно, – на некоторое время утратил дар речи: что еще за трубный глас раздался?

Развернулся на каблуках, обошел поднавес, взглянул на бор и кусты облепихи – никого! Что за чертовщина? Вернулся и тщательно осмотрел под завозней все углы и даже в сенник заглянул – никого!

– Тэкс! Все ясно! Со шпиком живешь?

– Боже мой! Если бы жива была мама!..

– Маму вспомнила? Весьма кстати! Она бы тебя поздравила!.. Доченька – жандарм! Ве-елико-олепно!

Селестина кинулась в избу, не в силах сдержать слез обиды и возмущения…

Ной тем временем шагал по бору. Надо же было языком брякнуть! Ну и ну! И тут раздел сфер влияния. Не по губерниям и автономиям наций, а по душам, по умам! Один с Христом, другой с пестом, третий с кистенем на большой дороге, а четвертый богатство прибирает к рукам.

Но чтоб родной отец вот так мог разговаривать с дочерью – паскудно! Ведь даже звери и те не пожирают своих детей! За што же его сослали в Сибирь на вечное поселение? Али состоял в серой партии террористов? Смута, смута! Господи, прости наше окаянное время, помолился Ной.

Неоглядно и сине-сине – вдаль и вширь Енисей-батюшка!..

Удивленный Ной остановился на берегу: не ожидал, что выйдет на Енисей, перемахнув Тагарский остров!..

Голова перестала трещать, и сердце будто остепенилось – не рвется наружу из-под ребер. Вдыхая волглую свежесть реки, радовался: экая благодать! Раскинулась перед тобою кормилица-прародительница Природа, и ты в ней, дитя ее и ее же великий злодей – жесточайший убийца! «Скоко лесов срубили по берегу, – глядел Ной на чернеющие там и сям толстущие пни сосен. – А таперь ветром песок рвет, гонит его на луга и пашни. Хоть бы кого повесили за экое злодейство! Не от того ли мы сгинем, ежели не токо дарами природы владеть не умеем, но сами себя стребляем в дикости и нелепости! Отец ведь, а? И дочь пред ним, а он – зверь рыкающий!..»

Враз похолодало. Солнце, наливаясь багрянцем, уходило.

Ной возвращался лугом такими же широкими шагами.

Навстречу ехала в седле Селестина на саврасом коне.

Ной шел и смотрел на Селестину – спокойный, много успевший взвесить и оценить. Поравнялся с нею, глянул в лицо – глаза подпухшие, плакала, значит. Понял.

– Не переживайте очень, Селестина Ивановна, – успокоил. – Время такое приспело – в головах у всех туман, не токо у одного вашего папаши. Происходит раздел сфер влияния по душам, по умам и по губерниям России, как сказал один старик.

– Подъесаул Юсков?

– Откель знаете?

– Ну, подъесаула все знают в нашем маленьком городе. Евдокия Елизаровна со своими офицерами постаралась запутать его в сети заговора, и он на старости лет вообразил себя лидером спасения России. Вы об этом еще узнаете. Как и отец мой, социал-демократ, меньшевик, тоже в лидерах. У всех у них одно общее: ненависть к Советам, мужикам и большевикам, а в общем все они – за барство и дворянство, за Учредительное собрание, в котором бы верховодили миллионеры и банкиры, но не рабочие и крестьяне.

Ной погнул голову. Дунюшка, Дуня! Чтоб тебе околеть, вертихвостка окаянная!

Селестина, что-то вспомнив, внимательно посмотрела на Ноя:

– Удивительно!

– Што?

– У вас же был жар!

– Был и сплыл. К чему он мне?

– У лесника топят баню.

– Попарюсь ужо.

И попарился, да еще как – нужда приперла. Лежал на полке, а лесничий, натерев его по пояс скипидаром, потчевал березовым веником, поливая водой на голову, чтоб уши не обгорели.

Ян Виллисович поджидал Ноя в предбаннике с шубой и шапкой, а потом увез в тарантасе на пасеку.

Густилась тьма с прохладой позднего вечера, но звезды еще не горели. На синем горизонте всплывала бледная круглая луна, еще не успев насытить землю холодным сиянием, отчего тени от деревьев будто размылись, не выпечатываясь чернью. Воительницы с ядовитыми жалами мирно почивали в домиках, темнеющих аккуратными рядами на фоне вздыбленной черной гривы леса. Из-под темного поднавеса показался серый кобель, глянул на Ноя и Яна Виллисовича, зевнул и лениво поплелся обратно.

– Лесничий, какой парил меня, знает, што я офицер? – спросил