Шрифт:
Закладка:
IV
Ночь провел верстах в тридцати от Минусинска, в аршановских степях у чабанов-хакасов – отару мясных баранов бая Алимжанова нагуливали и косяк дойных кобылиц. Кумысом потчевали из бурдюков; разговоры вели про житье-бытье. Кочевники тоже были встревожены: приезжал бай Алимжанов и говорил им, что в уезде скоро будет новая белая власть и тогда он, Алимжанов, отдаст в солдаты к белым нерадивых чабанов, которые за Советы горло драли.
– Беда, беда! Бай шибко сердитый, – жаловался один из чабанов, выпытывая у русского путника: правда ли, что власть возьмут белые? И всех ли будут забирать в солдаты?
Ной и сам о том же думал: если заговорщики захватят власть, то, конечно, немало мужиков заберут в армию. Ну а что ждет самого Ноя – не хотелось думать. Казаки его попросту изрубят на куски. Так и просидел до сизого рассвета у костра, подживляя огонь.
А на рассвете, выпив пару чашек крепчайшего, бьющего в нос кумыса, махнул в седло и в половине дня был уже в Минусинске. На Тагарском острове возле протоки Енисея все еще праздновали второй день Троицы, горланили песни и, наверное, ни о чем не беспокоились. И в улицах полно разнаряженных людей; день выдался угревный и солнечный.
У двухэтажного белокаменного дома, бывшего штаба Минусинского казачьего дивизиона, занимаемого УЧК, Ной спешился, спросил у красногвардейца с винтовкою: здесь ли заместительница председателя УЧК Селестина Ивановна Грива?
Красногвардеец внимательно посмотрел на рыжебородого гражданина и на его вороного жеребца под седлом и со вьюком, поинтересовался:
– А что вам? Вызывали в УЧК? Откуда приехали?
Ной терпеть не мог спросов и расспросов.
– Можно пройти к Селестине Ивановне? Я ее знакомый по Петрограду. Доложите: Ной Васильевич Лебедь.
– Докладывать некому. Председатель, товарищ Таволожин, в отъезде и будет вечером или ночью вернется. А товарищ Грива только что ушла домой.
– Она живет в доме доктора Гривы?
– На пасеке живет. С доктором Гривой у Селестины Ивановны полный разрыв. Если вы ее знакомый, должны знать, что из себя представляет доктор Грива – главарь меньшевиков, чтоб их черт по брал! Так что у доктора Гривы не ищите.
Красногвардеец рассказал, как найти пасеку, и Ной, не теряя времени, поехал туда.
Отыскал объездную дорогу на участок земского лесничества и тут решил переодеться в парадное, чтоб встретиться с Селестиной Ивановной в должном виде. В сумы столкал будничное и, разминаясь, шел пешком и коня за собой вел за ременный чембур.
А было солнце жаркое, нежащее, ни облачка, ни тучки; погожий и безветренный стоял день, каких немало перепадает летом в Минусинском уезде. И люди здесь особенные – неторопливые, прогретые солнцем и тишиной маленького города.
Благодать!
Красные размашистые сосны, толпясь на песчаных холмах, купаются на солнце – неподвижные, изумрудно-дремотные, а под ними пестрые, голубоватые тени с прохладцею.
Синева неба, насыщенная разбрызганным золотом, неподвижна в зените, и никого встречных – тишина!..
Сосны сбежались вплотную к дороге, сыпучий песок податливо мнется под ногами, и тишина, тишина!..
Где еще сыщешь такие вот просторы, подобные сибирским? Неохватные, необжитые при малой людской плотности. В российских губерниях ничего подобного нет. Там – скученность, толчея, и люди в больших городах, как помнит Ной, кажутся сдавленными от тесноты.
Шел дальше. А вот и сворот вправо – едва заметная дорога, по обочинам поросшая разлапистым подорожником и кудрявой богородской травой.
В голову лезли одни и те же мысли: как он встретится с Селестиной Ивановной? Какими словами приветит? Сразу начать разговор о Дуне? Ладно ли. Это же сама Селестина Ивановна, большевичка-комиссар!
Вот оно как приспело, якри ее. Хуже чем идти в атаку.
Но он все-таки шел, застегнув парадный китель на все пуговицы и беспрестанно вытирая потеющее лицо платком.
Враз раздвинулась чаша-впадина; сосновый бор по двум холмам круто свернул влево и вправо, а впереди – большое поле, засеянное медоносными травами – фацелией и донником.
На горке в скудно зеленеющих кустах облепихи увидел дом с двускатной крышей.
Вправо, на поляне – пасека. У дальнего ряда кто-то в белой рубахе и черных штанах, в сапожишках и в круглой, наподобие шляпы сетке возится возле открытого улья. Хоть в мужской одежде, а по складу фигуры со спины – баба. Пасечница, должно. На углу улья – черный дымарь, и струйка дыма из него. Ной подошел шагов на пятнадцать к первому ряду, запамятовав, что за спиною у него потный конь; все было тихо и мирно – наводнение солнечного света, темнеющий сосновый бор, приятно жужжащие пчелы, нарядные улья с утепленными днищами и разноцветными крышами – синими, зелеными, красными, белыми, пестрыми, – чтоб крылатым труженицам легче было находить свои домики, и – тишина, благословеннейшая тишина, чем особенно дорожил Ной. Славное место вы брала себе Селестина Ивановна! Тут тебе и отдых, и медок, как сле за Христова, и целебный воздух, настоянный на хвое, и в то же время неда леко от города – в раю такого места не сыщешь!
Умница Селестина Ивановна! Но где же она? Дома ли?
Спросить разве пасечницу? Она только что достала из корпуса рамку с густым усевьем пчел и, взяв с улья специальный нож, что-то старательно вырезала в сотах – наверное, трутневиков.
Ной позвал:
– Эй, хозяюшка!
Женщина с рамкою в руках выпрямилась, повернулась на голос.
– Ной Васильевич! – громко крикнула она, выронив рамку. Густо поднялись потревоженные пчелы, а пасечница, не подняв рамку, побежала к Ною, но в этот момент произошло невероятное. Из открытого улья отроился рой, и пчелы, не переносящие запаха конского пота, со всех сторон налетели на вороного да как начали садить его ядовитыми жалами, что конь, рванувшись, вырвал чембур, вскинув задом, и пошел часать к бору на всю рысь, то и дело лягаясь. Ной за ним во весь опор, истово отмахиваясь от осатаневших пчел обеими руками, а те пуще того остервенели – бьют то в нос, то в лоб, то в подглазье, то в шею, и в бороду налезли – жалят, жалят, проклятущие!.. Ной учуял, как в нос ему напахнул нежнейший убаюкивающий аромат пчелиного яда, но боль в голове стала до того нестерпимой, что из глаз и носа вода потекла, и сразу пропало обоняние.
– Господи! Господи! – ухал Ной, шуруя за вороным во всю силушку, только кусты щелкали по лакированным голенищам сапог. – Уф! Уф! Господи! Господи!
Моментом перелетели гриву соснового бора и пустились по обширному лугу острова, дальше, дальше! У Ноя сердце заходилось от страха – конь-то с сумами и вьюком! Запалится, язва.
Выбежав на луг, конь упал в траву и давай кататься, брыкаясь ногами, но мешало седло и вьюк. Ной не успел подбежать к нему, как он вскочил и пошел шарить поперек к Татарской протоке. Ной видел, как Воронко прыгнул с крутого берега в воду…
Господи! Утопнет, дьявол!
Когда Ной подбежал – Воронко, фыркая, плыл вниз. А впереди, за излучиной острова, течение бьет от левого к правому берегу – утащит!..
Пришлось Ною припустить дальше, обогнать коня, быстро сбросить парадные сапоги, китель, брюки и кинуться в холоднющую воду в подштанниках и нижней рубахе. Успел вовремя: Воронка относило вглубь, на середину протоки. Ной схватил чембур, повернул за собой коня, загребая воду левой рукой. Мешал отвесный глинистый яр – не выскочишь, и глубина – ногами дна не достать. Так они проплыли еще саженей двести, коченея, покуда не выбрались из ледяной купели.
– Надо же так, а? – пыхтел Ной, связывая разорванные концы чембура. – Как я мог подвести коня к пчелам, а? Очумел!.. Ну, стервы! Башка трещит, и в глазах туман!..
Увидел Селестину Ивановну – бежала к нему: черно-бело-черное по зеленой скатерти луга. Узнал ее сразу. А он, Ной, в мокрых подштанниках и мокрой нательной рубахе, трясется, как студень на тарелке! Надо же так приключиться, а? До парадной обмундировки не добежать – Селестина близко! Экий конфуз! Хоть бы дрожь в теле унять – зубы
