Была еще крестная бабушка Татьяна Семеновна. Жила она в собственном крестовом доме под железною крышею с разноцветными стеклами по веранде, слыла за колдунью, и ее побаивались соседи. Сплетни про бабку Татьяну ходили разные: то будто у коровы молоко отымет, то отворотит какого мужика от бабы, то кому из нелюбых «наденет хомут» и тот в одночасье скончается в страшных муках. После гибели Кондратия Васильевича Татьяна Семеновна сыскала ссыльного поселенца, отбывшего пятнадцать лет каторги, и этот чахоточный ссыльный беспрестанно грозился бежать, но терпеливо жил со старухой, лечившей его медвежьей кровью и барсучьим салом. «Эх ты, поселюга серый! – обычно ворчала бабушка Татьяна. – От меня бежать можно токо в рученьки к смертушке. А я тебя ишшо на ноги подыму». И поднимала.

Когда вернулся крестник Ной, чахоточный Филипп, как звали мужа бабки Татьяны, и в самом деле поправился и, будучи человеком грамотным, открыл на поселенческой стороне Таштыпа школу для детишек, чем особенно гордилась Татьяна Семеновна.

В молодости Татьяна Семеновна, когда еще жила в семье отца на Дону, прославилась ездой на норовистых конях. Шашкой она владела не хуже любого казака, да и здесь, в сибирской тайге, на медведя хаживала не раз, чтобы отпаивать медвежьей кровью своего болезненного поселенца. Женщина она была от роду бездетная, но о том не печалилась. В тот год, когда вернулся крестник Ной, бабушке Татьяне перевалило за восемьдесят лет, но на упадок силы она не жаловалась. «Когда только черт приберет эту ведьму?» – косились на старуху казачки.

Бабка Татьяна не раз зазывала к себе крестничка, чтоб он погостил у нее да помог бы по хозяйству. «Люб ты мне, Ноюшка рыжий! Ты уж не забывай меня», – говаривала бабка и часто спрашивала: «Кого из казачек, крестничек, приворожить тебе? Любая раскрасавица твоя будет – токо имя назови». Ной признался крестной, что если он и назовет имя, то бабушка ничем ему не поможет. И рассказал, как спас пулеметчицу мятежного батальона по имени Дуня и какого она роду-племени, на что бабушка сказала: «Доченька того разбойника миллионщика Елизара Елизаровича Юскова, которого, слышала, убили за банду? Экая невидаль! Нет ли у тебя какой вещички от нее или хоша ба волоска с головы?» Но у Ноя не было от Дуни ни вещички, ни единого волоса с головы, да и привораживать ни к чему: силой милому не быть!

III

В Троицу, когда жители Таштыпа ранней ранью потянулись из станицы с самоварами в привольные места по реке Таштып у самых синих гор Саянских, батюшка Лебедь пригласил к себе в компанию, кроме Татьяны Семеновны с ее мужем, братьев Никулиных – богатеев, имея на них надежду в будущем, да еще три казачьи семьи, в том числе нечаянно разбогатевшего Александра Свиридовича Круглова с его женою, Татьяной Ивановной.

На прогретую солнцем поляну на берегу Таштыпа возле цветущих кустов черемухи и боярышника принесли самогонку в лагунах и четвертях, самодельное крепчайшее пиво на меду, разные домашние настойки, лагун хлебного кваса поставили в воду, чтобы пить холодным. День выдался солнечный и теплый. Всюду галдели гуляющие веселыми голосами. По реке плыли венки из цветов. Казаки, в новых гимнастерках или сатиновых рубахах, чинно рассевшись вокруг фыркающих на белоснежных скатертях самоваров, некоторое время обсуждали житье-бытье, сравнивая благословенное минувшее время с теперешним, бесконечным и неустойчивым. Потом, когда бабы, разложив праздничную снедь, пригласили служивых к трапезе, враз оборвались разговоры, казаки стукнулись стаканами с мутной самогонкой, поздравили друг друга с Троицей, хватанули каждый до донышка, и почалась гульба.

Ной держался в стороне с ребятишками, балуясь чайком со сдобной стряпней. Девчонки и особенно мальчишки радовались, что с ними гуляет самый настоящий офицер, да еще при погонах с крестами и медалями на новом кителе, и сапоги у него блестят лакированными голенищами, как зеркала. Надо сказать, Ной не случайно нацепил погоны в Троицын день. Батюшка Лебедь упросил: «Явись в компанию при погонах и парадной оммундировке. Казаки ярятся на тебя, особливо Никитины, Михайло Кронов, а так и Николай Синяев. Зуб на тебя имеют, злобство накатывают, большевиком зовут. А ты вот он, при погонушках да при боевых наградах. Али меня сковырнут с атаманства, а Никулины заглотнут наши пашни на Солнечной горе, какие я получил за твое геройство. Да и всем сродственникам худо будет. За день погоны не оттянут тебе плечи». Санька и тот умилился: как хорошо выглядит их благородие, Ной Васильевич! Да и станичники прикусили языки. Как там ни суди, а перед ними доподлинный офицер.

Четверти с самогонкою шли по кругу, разговор пошел громкий; служивые изрядно охмелели и ополчились на атамана: по какой, мол, причине их благородие хорунжий сторонится одностаничников? Самогонку с ними не пьет, вместе не сидит, как будто он другого склада и скроя? Или надо прописаться в большевики, чтоб снизошел до них хорунжий?

Атаман попервости увещевал: непьющий, дескать, сын его, Ной Васильевич, потому и в стороне, чтоб не стеснять их, но казаки, развязав языки, яростно косясь в сторону Ноя, подступили к Александру Свиридовичу:

– Скажи, Александра, когда служили в той Гатчине, хорунжий при погонах ходил али прятал их в сапогах заместо стелек?

– Большевики там! Какие погоны!

Поднялся один из казачишек – Николай Синяев, неказист собою, плетью зашибить можно, но до невозможности ершистый.

– Не тот спрос! – важно начал он, надувая круглый живот под сатиновой косовороткой. – Покеля тверезый, я хочу узнать: по какой причине казачий хорунжий, полный георгиевский кавалер, выслуживался перед большевиками в Петрограде и опосля в Гатчине? Очинно антиресно узнать: за какой хрен с редькой водил он наших енисейцев в бой на казаков генерала Краснова? И какую службу сготавливается править в дальнейшем? Под тюрьму ли нас всех подведет али в большевики заставит прописаться?

– Какой он вам большевик! – заступилась бабушка Татьяна.

– Не встревай, Семеновна, – топтался казачишка. – Разговор идет тверезый, а не по пьяной лавочке.

– Куда уж тверезый! Не упади, часом, с берега в Таштып.

– Эт я-то? Ты, Татьяна Семеновна…

– Не тычь, драный сыч!

На подмогу щупленькому казачишке Синяеву еще трое поднялись – дюжее, нахрапистее. Братья Никулины и Михайло Кронов. Перебивая друг друга, потребовали от хорунжего, чтоб он «окончательно» разъяснил им, за какое вознаграждение служил у большевиков? И пусть хорунжий скажет, по чьему приказу подверстал сводный Сибирский полк под большевиков и какие тайные переговоры имел в некоем Смольном в Петрограде?

– Пущай он нам скажет, атаман! – дулся Михайло Кронов в расстегнутой гимнастерке без ремня. – Нам это очень важно узнать на время завтрашнее. А комедь мы все ломать умеем, батюшка атаман. Я хучь сичас выряжусь в генерала али войскового старшину, покеда рядом большевиков нету. А вот пусть хорунжий обскажет, што обозначает поставленное ему клеймо в Петрограде – Конь Рыжий? В каком сложении – Конь Рыжий?

– Известно в каком! – подхватил Синяев. – Выложили красные комиссары хорунжего в Петрограде, и все тут. Потому как конь происходит из выложенного жеребца. А рыжий – под красную масть, значит.

– Ха-ха-ха-ха! – грохнули казаки.

– Ох, срамник! Детишки рядом, – сказала одна из казачек.

Но разве уймешь служивых, если их разбирает вызвать на драку рыжего хорунжего?

– А мы-то думали, язви иво, возвернулся в станицу Ной Васильевич при всей унутренней форме, и погуляем ишшо всей станицей на иво свадьбе, а он, ха-ха-ха!.. Конем объявился!

– Ну и стервы в том Петрограде!

– Дождемся и мы, может!

– А чаво? – картинно покачивался Синяев. – В самый раз дождемся, ежли большаки окончательно всех взнуздают. Выложат, а потом стребят, как наше казачье сословье не по ноздрям им. И будем мы тогда кони рыжие али пегие, саврасые. Вот уж радость будет нашим женушкам-казачкам!

– Ха-ха-ха-ха!

Ржали вволюшку, вплотную подступая к хорунжему, и даже Санька Круглов, распустивший пакостные слухи в станице про Ноя, и тот покатывался на спине, дрыгая ногами.

У батюшки Лебедя моментом настала трезвость: вот оно как обер нулась его затея с погонами! Дошло до него: казаки не простят сыну службу в Петрограде на стороне большевиков, а значит, несдоб ровать и самому атаману – вытряхнут на станичном кругу из атаманства, и лучшие земли богачи Никулины непременно приберут себе и не подавятся от жадности.

У Ноя желваки вздулись на багровых плитах скул, но он,