умела плакать, но не от боли. Когда она вставала раньше всех и прокрадывалась босиком за уборную, ощущая влажную от росы траву между пальцами ног, чтобы поприветствовать солнце, выползавшее из-за гор, она могла иногда проронить слезу. Ей приходилось остужать лицо в траве, перед тем как она могла показаться другим на глаза. На нее так действовало не солнце. Из темноты проступали краски. Появлялся свет. Тепло. Природа просыпалась.

Она странным образом чувствовала себя благословленной, когда первые лучи пробивались через расщелину в горах и падали на угол хлева. Даника задумывалась, само ли солнце решило, что так будет, или Бог приказал. Она не была уверена, кто из них главнее. Ей казалось, что она становится свидетелем чуда, что горы отступали в сторону, давая дорогу свету.

И по неизвестной причине целью был их колокол.

Ту часть колокола, которая была обращена внутрь хлева, лучи солнца никогда не касались. Впрочем, ее облюбовали поколения шустрых ласточек, так что бронза почти полностью скрылась под потеками грязи. Зато наружная сторона сияла. Она ничуть не потускнела от многолетней непогоды и сильных ветров. Даника была всегда уверена, что ее отец полирует внешнюю часть колокола, хотя никогда не видела его за этим занятием. Когда он умер, а колокол все так же блестел ярче, чем можно было ожидать, она с некоторым удивлением решила, что это дело рук матери.

После смерти матери церковный колокол так и продолжил удивительно сиять, и Даника прекратила искать объяснение. Она придерживалась той точки зрения, что не все можно объяснить. В ее практичной картине мира был отведен уголок для необъяснимого. Для мечты.

Колокол был удивителен не только своим блеском. Когда дождь лил с востока, внутри него раздавалась приглушенная песня. Легкие капли падали со смеющегося голубого неба и создавали песню в тон: легкую, светлую, радостную. Тяжелые же капли выбивали в бронзе глубокую печальную мелодию в самой глубине колокола, которая продолжала звучать и тогда, когда дождь заканчивался. Словно внутри что-то жило. И умирало.

Одно из самых прекрасных воспоминаний детства: Даника с братьями и сестрой сидят в хлеву, слушают песню колокола под чавканье животных. Рано или поздно один из них произнесет то, о чем все думают: «Не мог ли дед спрятать что-то – или кого-то – внутри колокола, когда в свое время замуровал его в углу?» Они принимались угадывать, перечисляя все, от золотых монет и длинношерстных свиней до опасных разбойников, старых ведьм и детей-уродцев. Иногда они сами пугались своих фантазий, иногда смеялись так, что закашливались от пыли.

У Даники никогда не было настоящих подруг. Ей не свойственно было завязывать дружбу. Слишком самовольная, слишком дикая – так ей всегда говорили в школе. И еще она не выносила девчонок, они были слишком скучные. С мальчишками лучше, они проще. Но в какой-то момент они стали засматриваться на нее голодным взглядом, давшим ей власть и сделавшим дружбу невозможной.

Она могла дружить только со своими братьями и сестрой, но даже это не совсем удавалось. Среди родных она стояла особняком, выделялась, зато в хлеву им удавалось найти общее занятие для всех. Общее настроение.

Даника была не единственной белой вороной, прятавшейся в хлеву. На заре времен ее дед сделал маленькую пристройку с задней стороны хлева, в которой должен был жить красивый осел с тяжелым характером, с которым он не в силах был расстаться. Тяжелая задняя дверь хлева использовалась редко, так что дед снял ее и использовал как уличную дверь пристройки. Рядом с ней он прорубил окно, чтобы ослик мог насладиться светом и видом на горы. Поскольку животное могло очень высоко подпрыгнуть, деду вскоре пришлось вставить решетку в глубокую оконную раму.

Прежняя дверь в хлев была перекрыта поперечными балками, чтобы осел не был отгорожен от остальных толстой стеной. Дед тщательно проследил, чтобы между досками остались щели, и надеялся, что таким образом станет возможным примирение между строптивым ослом и другими обитателями хлева и нормальное положение дел будет восстановлено. Но этого так и не произошло. Однажды утром он обнаружил, что дверь в хлев открыта, а осла в загоне нет. В земле вокруг были видны явные следы копыт, и вели они в горы. Осла он больше не видел.

После побега осла бабушка Даники забрала закуток себе, устроив там рабочий угол. «Шерстяной уголок», говорила она. Дед был против, но бабушка Даники была такой же упертой, как сбежавший осел. Ей нужно было место, где она сможет в тишине и покое чесать шерсть, красить и прясть, чтобы куры, семья и прочие звери не путались под ногами. Так и вышло. Бабушка Даники обеспечивала семью необходимой теплой зимней одеждой до самой смерти. Потом нехитрое производство шерсти переняла старшая из пяти дочерей. Так ослиный закуток, прялка и обязанность перешли по наследству матери Даники, которая вышла замуж за младшего сына с одной из ферм на юго-западе. За того, который мечтал о картошке.

Нельзя сказать, что ходить в вязаном было удобно, но когда мороз сковывал долину или ветер свистел по гостиной, приятно было одеться в теплый свитер. Мать Да-ники особенно ценила все, что помогало хранить тепло.

– Ты так хорошо вяжешь, – сказал как-то ее муж, когда она как раз начала вязать ему свитер. Тогда они еще разговаривали. – А ты можешь связать мне свитер с узором?

– Узором?

– Да. Например, с картофелем, – его глаза просияли при этих словах.

– Пока я жива, мой муж не будет ходить с клубнями на груди, – прозвучал ответ.

Мать Даники пыталась избежать расстроенного взгляда мужа и потому уставилась на мотки пряжи. Она осознала, что ей дают шанс продемонстрировать свой недюжинный талант.

– Могу изобразить нашу ферму. Хочешь?

– Был бы рад.

Пару недель спустя ее муж отправился в город в новом свитере, и домой он вернулся с пачкой заказов в кармане и дополнительной шерстью от купца, а также с изображением фасада магазина.

И, что тоже немаловажно, с деньгами. Аванс.

– Все хотят получить свитер с узором, – излучая радость, сказал он. – Впечатляет.

Его жена ощутила непривычное тепло в щеках.

В скором времени ее особенные шерстяные свитера стали местной достопримечательностью, и в семье той зимой было больше денег, чем они привыкли иметь. Хватило даже на новую мотыгу.

То, что поначалу было матери Даники лишь в удовольствие, вскоре превратилось в обязанность, добавившуюся ко всем прочим. Ей уже не было интересно изображать личные пожелания заказчиков, и она брала такую работу только ради денег.

Лишь однажды она наотрез отказалась выполнять