Шрифт:
Закладка:
Костров кивает головой, а сам мучительно вспоминает. Нет, не лицо матроса Демина. Он не забыл этого здоровенного парня, в одиночку ворочавшего бочки с бензином. Кострову кажется, что он недавно слышал о Демине... Наконец он вспоминает.
— А знаете, товарищ майор,— говорит он Сиротинскому. — Демин-то ваш известным человеком стал. Орденоносец, знатный механизатор целинного края!
— Демин?! Не может быть! Наверно, однофамилец. Мало ли Деминых на свете?
— Нет, именно тот. Ваш, кинобазовский. Не верите — разыщите подшивку «Известий» за шестьдесят пятый год. Там он на фото во весь рост возле комбайна. А под снимком интервью с корреспондентом. Все сходится...
Сиротинский удивленно мотает головой: «ну и ну!» Потом преспокойно заявляет:
— Выходит, я не зря ему характер ломал. Смотришь, и человек из него получился!
Совещание открывает сам командир соединения. На нем отглаженная форменная рубаха, подернутые сединой усы тщательно подстрижены, а длинная прядь волос хитро уложена со лба на затылок, маскируя проплешину. Мирский всегда аккуратен, перед его кабинетом даже закоренелые неряхи чистят обувь носовыми платками.
— Разрешите присутствовать, товарищ адмирал? — прерывает комдива какой-то опоздавший бедолага.
— Не разрешаю. Я вас приглашал к девяти. Сейчас девять ноль три, — бросает в сторону двери Мирский.
Слушая негромкую, но отчетливую речь адмирала, Костров думает о том, что не приведи судьба попасть в немилость к этому педантичному человеку.
— Слушай, Владимирыч, — говорит Кострову Камеев, когда они вместе возвращаются после совещания, — моя Лидуха зуб на тебя имеет. Почему носа к нам не кажешь?
— Некогда, Вячеслав Георгиевич. Сами видите, днюю и ночую на корабле.
— Хочу я тебе совет дать, Владимирыч: усердие ты показывай, но лба не расшибай.
— Лоб у меня крепкий...
— Треснет, коли стенку прошибать станешь...
Они идут мимо причала, на котором группа матросов заменяет подгнившие привальные брусья. Чуть поодаль, теребя ремень карабина, скучающе поглядывает на бухту часовой.
— Трудовое воспитание в действии, — усмехается Камеев. — Матросы-арестованные с гарнизонной гауптвахты. А ты, говорят, еще никого не сажал? — спрашивает он Кострова. — Неужто у тебя все — голуби?
Костров не отвечает. Он смотрит на одного из арестованных, который не торопясь помахивает тяжелой кувалдой. «Где же я видел этого матроса? — соображает Костров, замедляя шаг. И останавливается, обеспокоенный неожиданным предположением. — Неужели Генька Лапин?»
— Минуточку, Вячеслав Георгиевич, я вас догоню, — и он заворачивает к пирсу.
Выводной торопится ему навстречу.
— Пошлите на минутку вон того, с кувалдой, — просит Костров.
Вразвалочку подходит арестованный. На его небритом лице — напускное безразличие. А Костров видит до боли знакомые черты: тонкие, изломанные посредине брови, чуть выпяченные, словно припухшие, губы...
— Ты?.. — все еще не веря глазам, спрашивает он.
— По вашему приказанию матрос Лапин... — жует Генька уставную фразу.
— Здравствуй, земляк. — Костров протягивает ему руку.
— Здравия желаю, товарищ... — опять заводит свое матрос.
— Ну здравствуй же! — повторяет Костров, не опуская руки.
— В смоле я перемазался, — разжимает кулаки Генька, силясь удержать безразличную мину, но усмешечка гаснет в уголках его рта, веки, дрогнув, опускаются вниз.
— Где же ты служишь?
— На береговой базе. Автомашины мою. Другой работы не доверяют...
— Арестовали за что?
— За пререкания. Начальнику автобазы майору Сиротинскому не угодил...
— Из Костров давно?
— Прошлой осенью призвали. Пол-зимы в учебном пробыл, потом сюда направили.
— Так и я здесь уже третий месяц! Как же мы до сих пор не встретились?
— Видел я вас раза два издали, да не стал подходить.
— Это напрасно. Ты извини, Геннадий, сейчас я тороплюсь. В следующий раз поговорим обо всем. До свидания.
Костров прибавляет шагу и догоняет ушедшего вперед Камеева.
— Знакомого встретил? — спрашивает тот.
— Земляка. Из своей деревни.
— Не из примерных землячок-то твой! — смеется Камеев.
Из записок Кострова
Мама очень хотела, чтобы я закончил десятилетку и поехал в Новосибирск учиться на агронома. Должность эта у колхозников в почете: как-никак — вторая рука председателя... А я видел, как с утра и до вечера надрывается мама в работе, и стыдно стало мне, шестнадцатилетнему бугаю, сидеть на ее шее. Из десятого класса я ушел в помощники к машинисту локомобиля. После войны колхоз приобрел эту новую безотказную машину, и опять вспыхнули в домах электрические лампочки.
Работа мне нравилась. Домой я приходил поздно, весь в мазуте, карманы были полны гаечных ключей и обрывков проводов. В свободное время я мастерил динамку, которая должна была вертеться от ветряка и подавать воду из колодца.
Мама погоревала о несбывшейся своей мечте и успокоилась: все-таки при доме остался сын и при деле.
Ольга Лапина училась в седьмом классе, а по вечерам пропадала у меня в машинном сарае. Косились на нее за это школьные учителя, а уж сельские сухомятницы старались вовсю.
— На Акулькину мокрохвостку и пересуду нет. Есть с кого перенять бесстыдные повадки, — взахлеб сплетничали они. — Жалко Саньку Настасьиного. Славным рос мальчонком, зато теперь обучит его Ольгуня что ни есть всему. С энтих-то лет избалуется парень!..
Не знаю, как относилась к таким разговорам тетка Акулина, но мама и словечком при мне не обмолвилась. Не вытерпел я сам.
— Скажи мне честно, мам, — спросил я однажды. — Веришь ты тому, что про нас с Ольгой плетут?
Мама поерошила мои волосы, вздохнула и ответила:
— Тебе, Шуренька, скоро семнадцать. Сам во всем можешь разобраться. Только одно запомни: плохие дела не одежу, а душу пачкают...
В пятьдесят первом году, сразу после весенних экзаменов, школьные краеведы затеяли поход вниз по течению Быстрянки. Была середина июня, время перемежки полевых работ. В июле — сенокос, в августе — страда, тогда уж не до походов: каждый школяр на счету.
Я отпросился с работы и тоже стал членом экспедиции. Собралось в поход шестеро парней и с десяток девчонок. Отправились в путь
