— Наводка произведена абсолютно точно, господин полковник.

— Muy bien… Congratulation, colonel[15].

— Еще одна коррекция, и полный успех.

Полковник рассыпается в благодарностях. В надвинутой на лоб каске, в круглых очках, с огромным ртом до ушей он напоминает улыбающуюся жабу.

Тем временем новый залп разорвал небо почти на краю полигона. Слева от первого появилось второе облако песка и пыли, такое же густое и плотное; становясь все темнее, оно устремляется вверх и реет между небом и землей, ожидая, когда ветер унесет его.

Мужчины, старуха и дети лежат ничком — наподобие архипелага среди океана пепла и пороха, среди дубовых стволов. Только Анжелина на ногах, точно капитан во время кораблекрушения. Прикрыв глаза рукой, она ждет третьего выстрела, уверенная, что он не замедлит последовать.

С самого утра она следила за огнем батарей и твердо знала, сколько выстрелов делалось перед каждой паузой. Их было четыре, как почти всегда во время учебной стрельбы на полигоне. Четыре залпа, и после них — передышка; воспользовавшись затишьем, дети во весь дух бежали к мишени и подбирали осколки снарядов. Анжелина убеждена, что последний выстрел не заставит себя долго ждать. Она стоит неподвижно, льняные волосы и золотой шнурок блестят на солнце.

Наконец устрашающий грохот потрясает все вокруг. Ватага ребят не отрывает напряженного взгляда от кусочка неба, где должна промелькнуть черная точка снаряда. Одни его видят, другие притворяются, будто видят, но сейчас, несмотря на страх, все слышат треск разрывающегося в воздухе снаряда, и град коротких сухих ударов обрушивается на многострадальные деревья, служащие детям прикрытием. Так-так-так… Анжелина припадает к земле, осколки безжалостно прошивают небольшую рощу.

— Это картечью! — кричит кто-то, кажется Нелиньо.

Гробовое молчание. Опасность миновала, но никто не двигается. Анибал осторожно пробует поднять голову, и не успел он встать, как все разом повскакали с земли. Еще мгновение спустя старуха и дети шагали гуськом по песку. А Портела?

— Жанико!

Ошеломленный Анибал тщетно озирается в поисках друга, его оглушил неистовый гомон ребячьих голосов, этот набег, нападение на полигон, а крошечная старушка, окруженная ими, свистит и потрясает корзиной, словно конкистадор штандартом. Анибал делает наугад несколько шагов, вслед ему несется вопль Нелиньо:

— Стреляли картечью!.. Стреляли картечью!..

— Жанико! — надрывается Анибал.

Портела внезапно появился у входа в карьер. Он идет медленно, заметно прихрамывая.

— Меня покалечило, — сообщает он.

Анибал берет его за руку, охваченный одним желанием — увести поскорее Жанико из этого кромешного ада, убежать отсюда как можно дальше. Но, взглянув на ногу товарища, вздрагивает: под кроликом растекается густое темное пятно. Он протягивает ладонь, щупает, пальцы касаются чего-то теплого и липкого — кровь. Портела ранен.

Сначала он хочет позвать на помощь. Но, окинув взглядом окрестности, видит лишь опустошение и пепел да еще ребят, роющихся в дымящейся земле. Из-за дюн выскочил новый отряд сорванцов, и завязалась драка. Сражались яростно и ожесточенно; старуха, эта обезумевшая искательница приключений, воодушевляла ребят на борьбу, нанося удары корзиной, точно шпагой, направо и налево врагам и друзьям, осыпая их ругательствами и не переставая звать внука. Кроме детей и старухи, здесь никого не было. «А ведь он ранен», — сокрушался Анибал.

Во что бы то ни стало нужно было выбраться из западни, и чем скорей, тем лучше, но старик опасался, как бы огонь не настиг их, когда они будут пробираться по дюнам. «Разумнее остаться, — подумал он, — пока Анжелина или кто-нибудь еще из этих маленьких забияк не сбегают к солдатам за подмогой».

— Решено, мы остаемся тут.

Прежде всего он снял с плеча ружье, чтобы легче было двигаться, потом перетащил раненого под сень дуба, положил его навзничь, вытер кровь.

Держись, Жанико, потерпи немножко, ребятишки вот-вот вернутся. А если задержатся, то он сам вскарабкается на холм и руками или рубашкой подаст артиллеристам знак, чтобы они прекратили стрельбу. Они непременно заметят его, уверял Анибал. И непременно пошлют кого-нибудь узнать, что случилось.

Жоан Портела, ружье и подстреленный кролик лежат рядом под дубом. Они покоятся на засыпавшем землю тонком слое пепла, который скоро превратится в соль, в азотное удобрение для искалеченных дубов. Почти без сознания, раненый казался спокойным, и это обмануло старика. Однако при первых же вспышках боли, пронзившей оцепеневшее тело, нервы Портелы напряглись. Он стиснул зубы, впился ногтями в корявый ствол дерева и, раздираемый мучительной болью, все же нашел в себе силы простонать:

— Это виноват ваш Абилио, дядя Анибал… Будь он трижды проклят, ваш Абилио, он меня погубил.

Из дубовой рощи доносились крики детей, дерущихся из-за обожженных огнем осколков.

XX

Рано утром Казимира Сота из Симадаса отправилась в Поселок.

— Не ходите, — отговаривали ее соседи. — Раз сержант не сказал вам, где внучка, значит, он не хочет, чтобы вы ее навещали.

— Вчера не хотел, — возражала она. — А сегодня, кто знает, может, переменил мнение.

— Вы уверены, что Флорипес в полицейском участке?

— Если даже ее сейчас оттуда перевели, она все равно была там. Тогда я пойду в тюрьму и, уж коли в тюрьме ее не найду, снова обращусь к сержанту. И стану надоедать до тех пор, пока он не уступит.

— Смотрите, берегите себя, тетушка Казимира!

Но она стояла на своем, и никакие доводы не могли ее удержать.

— Ну и характерец у старухи, — вздыхали крестьянки.

Пока они судачили, обсуждая безрассудный поступок бабушки Сота, Казимира с кулечком в руках и корзиной на голове шагала по равнинам и горным ущельям. В корзине она несла смену белья, корсаж из сурового полотна, нижнюю юбку и прочие мелочи, в кулечке — деньги и горсть мелких яблок. Она шла и шла и вот наконец остановилась, еле переводя дух, на площади, где помещалась окружная тюрьма.

О, эта тюрьма! Прежде, когда она была ризницей церкви Святых Мощей, она представляла собой просторную каменную залу с купелями, наполненными святой водой, на балках из каштанового дерева кистью маляра были выведены по-латыни библейские изречения. Но когда провозгласили республику, явились какие-то личности, заложили кирпичом дверь, ведущую в главный алтарь, и ризница, изолированная от остальной церкви, прекратила существование, превратившись в тюрьму.

С той поры всякий раз, как распахивались створки окна, выходящего на площадь, из бывшей ризницы уже не веяло религиозным духом — ароматом благовонных курений, смешанным с затхлым запахом святош, а несло едким потом, плохой пищей, непрестанно слышались крики заключенных.

По воскресеньям, после окончания мессы, и в дни праздников за решетками появлялись сумочки для подаяний, подвешенные на