От еды ли он приключился? Или от нервов? Или это последствия дурной болезни? Очень даже может быть, что и от болезни, отец его ужасно мучился, и, верно, болезнь эта передалась по наследству сыну».

Анибал еще ниже склонился над Портелой.

— Жанико, — позвал он тихонько, со страхом.

То был второй припадок за трое суток пути, и гораздо более серьезный, чем первый, не в его власти укротить демонов или бацилл сифилиса, что копошатся в беспомощном теле бедняги, и Анибал это знал. Все, что ему оставалось, — это поддерживать голову Портелы, чтобы тот не поранился, пока мечется в конвульсиях.

А Жоан Портела, лежа на спине, царапал ногтями лицо. Он бился в судорогах, словно схваченная посередине змея, вздымая облака пыли, но не двигаясь с места, и все извивался, извивался.

Понемногу яростные вспышки стали ослабевать и повторяться все реже. Наконец Портела с усилием приподнялся и сел, открыв рот и бессмысленным взглядом уставившись на друга, который тоже смотрел на него, охваченный беспокойством.

Поражали терпение и покорность, с какими эти двое людей, здоровый и больной, с минуты на минуту ожидали нового приступа, который зрел в теле одного из них и против которого оба были бессильны. Весь напрягшись, будто прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри, Жоан Портела готовился перенести новый припадок, наказание за грехи отца, тихий и смиренный, точно жертва, отданная на милость неумолимого провидения. Так же как и Анибал.

Припадок начался мгновенно, и, когда старик подбежал к другу, было уже поздно. Весь скрючившись, Жоан с воем упал на землю и забился, содрогаясь в конвульсиях. На губах у него выступила пена, он дрожал, как от озноба. В безумной тревоге Анибал метнулся к нему. Он согревал Жоана своим дыханием, тер ему кисти рук так ожесточенно, что горели ладони.

— Жанико, Жанико…

Охваченный отчаянием, старый Анибал громко взывал о помощи, тщетно вглядываясь в пустынные поля. Ничего другого ему не оставалось. Он растирал изнуренное тело товарища, его ледяные виски, лоб, но больше ничего предпринять не мог. И не о человеке, который вот-вот отойдет в вечность, он пекся, а о ребенке, заснувшем на обочине дороги.

Но внезапно Портела затих, открыл глаза, и, увидя это, старик облегченно вздохнул. Жоан медленно выпрямился, провел тыльной стороной ладони по лбу, потом откинул голову назад, весь устремившись к неподвижному предвечернему небу. Облака и свет — вот что привлекло его внимание после перенесенных мук. «Облака», — мелькнуло в затуманенном сознании, и что-то родилось в глубине души Жоана, что-то нежное и неясное, и тихо скатилось по лицу двумя каплями — слезинками. Он тут же вскочил на ноги.

— Здорово же меня прихватило!

Потом он сел, стараясь держаться прямо. Он больше не смотрел на небо, не шевелился. То был пробудившийся от векового сна призрак, собирающий все свое мужество, чтобы сразиться со степью. День угасал, лучи солнца на горизонте становились все длиннее и уже тянулись к белой луне, которая вскоре останется одна светить в ночи.

— Пошли, — пробормотал Портела, хватаясь за палку.

Старик бережно повязал ему платок, надел сверху берет. Потом отряхнул одежду, застегнул рубашку и сунул в карман все купленные в таверне сушеные фиги.

— Пожуй-ка их по дороге, Жанико. Отсюда до Лавре уж не так много осталось…

Он напоминал мать, впервые собирающую сына в школу.

XVI

Новый день занимался над полигоном, окутанным предутренней дымкой. Клочья тумана отделялись от земли, пар белыми клубами поднимался с тропинок и плыл ввысь к безмятежным облакам.

Прохожий, по той или иной причине очутившийся в тех местах, был бы несказанно изумлен, увидев, едва рассеется туман, пару внимательных глаз внизу, чуть ли не у своих ног. Да, да, пару глаз, две капельки жизни, перемещавшиеся в узкой расселине с медлительностью сказочного чудовища. Глаза эти глядели на мир сквозь листву и принадлежали человеку, отдыхающему на лоне природы среди корней и личинок.

Теперь предположим, что прохожий этот преисполнится любопытства (а также храбрости) и приблизится к расселине, где блестят глаза; тогда он увидит сначала два ряда мелких, как у крота, зубов, затем — толстые руки, затем — круглый живот, короткие ножки и, наконец, — две ступни, упирающиеся в пол землянки. Иными словами, одушевленное существо, издающее странные лающие звуки, непонятные для окружающих.

— You see, meo colonel?[3]

Это действительно был человек, рыжебородый иностранец в офицерском мундире. Цивилизованный человек, как и любой из нас, и потому он говорил и его слушали собеседники: два португальских офицера, полковник и лейтенант. Тут же находилась еще одна личность, но она не открывала рта и не прислушивалась к разговору. Она жевала резинку. Личность эта была чересчур длинной и сухопарой, и ее большое тело едва умещалось в землянке, а голова касалась потолка, свешиваясь вперед, точно у повешенного.

Итак, где-то на полигоне четверо военных укрылись под землей. Один взирал на мир божий, другой не переставал работать челюстями, жуя резинку, а двое остальных изучали карту.

— Good Gosh, — проворчал рыжебородый, тот, что озирал окрестности. — It’s a real wonderful weather![4]

Склонившись над штабными картами, два офицера за его спиной обменивались мнениями. Один из них, лейтенант-переводчик, говорил:

— Капитан Галлахер настаивает на том, чтобы отменить корректирование огня. Он считает, что при такой погоде корректировка не нужна.

Второй, полковник, возмущался:

— Он должен прежде всего подумать о рикошетах. Переведите ему мои слова и напомните, что угол падения слишком мал.

— Еще раз напомнить?

— Делайте, что вам приказывают…

— Слушаюсь. Captain Gallagher, we think…[5]

— О’кей, о’кей, — прервал его рыжебородый американец, продолжая изучать окрестности.

Опять потерпев поражение, португальские офицеры, почти касаясь друг друга, снова уткнулись в карту, на которой была изображена траектория полета снаряда — заранее продуманная и вычерченная смерть.

— Какая самоуверенность, — негодовал, понизив голос, полковник. — Мы уже шесть лет ведем стрельбу с этих позиций, и нате, является этот наглец и поучает нас.

— Он рассчитывает на надежность боеприпасов, вот где собака зарыта.

— А что толку от их надежности при таком незначительном угле падения?

Они тихонько переговаривались, водя пальцем по карте и делая вид, будто прилежно рассматривают ее. Над ними, почти на уровне потолка, челюсти нескладного верзилы все жевали и жевали chewin’gum[6].

— У него замашки плохого военачальника, — заметил лейтенант. — Ему ровным счетом наплевать, если снаряд сметет с лица земли полдюжины домов.

— Точно. Во время войны это простительно, но сейчас необходимо защищать от нелепых случайностей мирное население. Мы-то прекрасно знаем, по чьей земле ходим.

— Хуже