невозможны, говорил Савва Иванович. — Художников нет. Непонятно. Опера — это все, это полное торжество искусства, возвышение, а глазу зрителя дается какая то безвкусица. И все мимо, ничто не отвечает настроению, какие то крашеные кубари. Мне Васнецов говорил о русских операх — он сделал дивные эскизы «Снегурочки». Только по сад Берендея не вышел. Он сказал, мне, чтоб сделали вы. Потом надо «Лакме» Делиба. Приедет Ван-Зандт.

Я почему-то насмеялся.

— Что вы?

— Я никогда не писал декораций.

Савва Иванович тоже засмеялся:

— Вы напишете, я вижу. Вот вам мастерская. Если хотите, работайте здесь эскизы, а вот большой диван Федора Васильевича Чижова.

Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображен лежащий седой человек. — Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне, — я был такой же мальчик, как вы: «Артисты, художники, поэты — есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их».

«Особенный человек Савва Иванович», — подумал я. Когда он ушел, я остался один в его мастерской».

С. А. Коровин. Ф. В. Чижов, окруженный друзьями, диктует духовное завещание. Справа: И. С. Аксаков, А. И. Дельвиг. 1877 год

Здесь упоминается имя Федора Васильевича Чижова, друга отца Саввы Ивановича Мамонтова — Ивана Федоровича. Ф. В. Чижов после смерти своего ближайшего друга опекал молодого Савву Мамонтова при строительстве Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. Подробнее о жизни и деятельности Ф. В. Чижова можно ознакомиться в недавно вышедшей книге Инны Симоновой «Федор Чижов».

Будем признательны И. Симоновой и за книгу, и за уникальную, редчайшую фотографию последних дней жизни Ф. В. Чижова. Дело втом, что фотография выполнена с картины старшего брата Константина Коровина, — Сергея «Федор Чижов, окруженный друзьями, пишет духовное завещание». Картина безвозвратно утрачена. На фотографии же знакомые личности: Федор Васильевич диктует свою последнюю волю, завещание пишет Иван Сергеевич Аксаков, а в качестве свидетеля — барон Андрей Иванович Дельвиг — председатель Императорского Российского технического общества, директор Мытищинского водопровода, и первый инженер-проектировщик строительства участка железной дороги Москва-Сергиев Посад.

* * *

Оставил свои воспоминания о Мытищах и «Великий мастер слова и образа» — Иван Сергеевич Шмелев[42]. О творчестве И. С. Шмелева писал Валентин Распутин:

«Шмелев, может быть, самый глубокий писатель русской послереволюционной эмиграции, да и не только эмиграции. Писатель огромной духовной мощи, христианской чистоты и светлости души. Его «Лето Господне», «Гогомолье», «Неупиваемая Чаша» и другие творения — это даже не просто русская литературная классика, это кажется, помеченное и высветленное самим Божьим духом».

Иван Сергеевич Шмелев.

Фотопортрет на почтовой открытке. Не позднее 1931 года. (Журнал «Наше наследие». 2001. — № 59–60)

Отрывок из романа «Богомолье» передает неповторимый колорит Мытищинского гостеприимства (из главы «На святой дороге»).

Ваня Шмелев (семилетний мальчик) вместе с приказчиком в доме отца старичком Горкиным отправляется на Богомолье в Троице-Сергиеву лавру…

За городской заставой Москвы, у села Алексеевского, первая остановка — у чайной Брехунова. Вот и встреча…

«…уважили Брехунова. Заглянули! А я вам стишок спою, все мои гости знают…

Брехунов зовет в «Отраду»

Всех — хоть стар, хоть молодой.

Получайте все в награду

Чай с мытищинской водой!»

Здесь первый чаи и отдых у гостеприимного старого знакомого, но… Брехунов перестарался, потащил мальчика…«к грязному прилавку, где соленые огурцы и горячая белужина на доске, а на подносе много зеленых шкаликов. Перед стойкой толпятся взъерошенные люди, грязные и босые, сердито плюются на пол и скребут ногой об ногу. Брехунов шепчет мне:

— А это пьяницы… Их Бог наказал.

Пьяницы стучат пятаками и кричат нехорошие слова. Мне страшно, но тут я слышу ласковый голос Горкина:

— Пора в дорогу, запрягаем.

Он видит, на что мы смотрим, и говорит строгим голосом:

— Так не годится. Прокоп Антоныч… Чего хорошего тут глядеть! Он сердито тянет меня и почти кричит:

— «Пойдем, нечего тут глядеть, как люди себя теряют… Пойдем!» Старая лошадь едва тащилась по дороге, но вдруг…<…>

Ваня огорченный и расстроенный тем, что к чайной у Брехунова ему показали грязных и оборванных пьяниц, и сморенный жарким днем, задремал в телеге… Путь-то долгий от Замоскворечья до села Алексеевского, а поднялись еще засветло. И вот путники приближаются к Мытищам Старая лошадь едва тащилась по дороге, но вдруг…<…>

«С треском встряхивают меня, страшные голоса кричат: «Тпру!.. тпру!.. — и я как в спросонках, слышу:

— Понеслась-то как!.. Это она Яузу признала, пить желает.

— Да нешто Яуза это?

— Самая Яуза, только чистая тут она.

— Какая Яуза? Я ничего не понимаю.

— Вставай, милой… ишь разоспался как! — узнаю я ласковый голос Горкина <…>

…Весело, зелено, чудесно! И луга, и поля, и лес. Он еще далеко отсюда, угрюмый, темный. Называют его — боры. В этих борах — Угодник, и там — медведи. Близко сереется деревня, словно дрожит на воздухе. Так бывает в жары, от пара. Сияет-дрожит над ней белая, как из снега, колокольня с блистающим золотым крестом. Это и есть Мытищи. Воздух — густой, горячий, совсем медовый, с согревшихся на лугах цветов. Слышно жужжанье пчелок.

Мы стоим на лужку, у речки. Вся она в колком блеске из серебра, и чудится мне на струйках — играют сверкают крестики. Я кричу:

— Крестики, крестики на воде!..

И все говорят на речку:

— А и вправду… с солнышка крестики играют словно!

Речка кажется мне святой. И кругом все — святое.

Богомольцы лежат у воды, крестятся, пьют из речки пригоршнями, мочат сухие корочки. Бедный народ все больше: в сермягах, в кафтанишках, есть даже в полушубках, с заплатками, — захватила жара в дороге, — в лаптях и в чунях, есть и совсем босые. Перематывают онучи, чистятся, спят в лопухах у моста, настегивают крапивой ноги, чтобы пошли ходчей. На мосту сидят с деревянными чашками убогие и причитают:

— Благодетели… милостивцы, подайте святую милостинку… убогому-безногому… родителев-сродников… для-ради Угодника, во-телоздравие, во-души спасение.<…>. Идем по тропинкам к Мытищам…<…> А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется: возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит:

— Матушки… самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..

Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом, стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И далеко так видно — по обе стороны — синие столбики дымков.

— Ну, как тут чайку не попить!.. — говорит Горкин весело. — Уж