Францию, впервые в качестве руководителя государства. И, как я понял, все должно было быть как у больших: перед отъездом лидер дает телеинтервью журналистам из страны, в которую едет, о целях визита, желаемых результатах, все, как положено.

Ну и давал бы себе в кремлевском кабинете или на Старой площади, так нет: хочу как у больших, пусть все смотрят, как я это делаю. И это оказалось средневековой пыткой, и ее показали по центральному телевидению в прямом эфире в соответствии с пожеланиями заказчика.

Сейчас мне кажется, что сделал это Михаил Сергеевич в подражание любимой женщине – Маргарет Тэтчер. В любом случае эти две телепередачи советского ТВ в моей памяти связаны: Тэтчер, гоняющая, как зайцев, трио крутых советских международников – Бориса Калягина, Тома Колесниченко и Володю Симонова, говорю Володя, потому что он мой школьный одноклассник. И шоу Михаила Сергеевича, похожего на обиженного медвежонка, которого травит свора гончих.

И то, что это – прямой эфир, а не продукт монтажа с обаятельным голосом за кадром – это был его выбор. Не думаю, чтобы в первый год упоение властью было такое, что он повелся на чью-то провокацию. Нет. Он хотел того, что получил, но не ждал того, что получилось.

Он представлял себе, как это будет выглядеть? Думаю, нет. У этой формы общения с прессой на родине у него не было предшественников. Вот почему мне кажется, что именно железная Марго своей очевидной победой над пафосной и не уверенной в себе советской международной журналистикой подала ему этот, ставший для него мучительным, пример. Ведь в отличие от привычных советских, от единомышленников прошедших ту же партийную школу, что и он, доставшаяся ему пара (а, может, их было трое?) скользких и ловких, как окуни, журналюг не испытывала никакого трепета от встречи с главой чужого государства. Они ведь не пытались раздеть его на глазах у публики, они так понимали смысл своего дела, своей профессии: делать тайное – явным. Они в открытую задавали ему вопросы, которые он мог сам себе задавать только дома при закрытых дверях и окнах, или в ванной, пустив струю воды, чтобы не подслушали.

Я не помню ни одного вопроса и ни одного ответа из этой, по-моему, сорокаминутной беседы. Я не пытался найти ее в интернете или иным способом узнать хоть фамилии остальных действующих лиц. Я помню только свои впечатления от этого зрелища и до сих пор, вспоминая, пытаюсь до конца осмыслить, что же я видел и почему эта малая история так запала мне в голову и в душу.

Было совершенно очевидно, что он в эти минуты проклинал про себя тот день и час, когда решился устроить эту публичную самоэкзекуцию. Он не чувствовал себя ни лидером, ни руководителем, ни главой всего на свете. И жутко боялся, что это заметят собеседники или кто-то еще, понимал, что удержать это в секрете у него не получается, ненавидел собеседников, понимая, что они тут не виноваты, удивлялся их свободе и немного им завидовал.

Вы можете смеяться, но именно в эти минуты я понял, что я его люблю. Он был несчастный и живой, живой, в отличие от всех своих предшественников. Я его полюбил, как мною совершенное открытие, и он стал и навсегда остался членом моей семьи, как божок у первобытных племен, которого мажут жиром по губам, на которого сердятся и в сердцах ставят в угол, но без которого не стоит дом, как без праведника.

Он заметно потел, и телеэкран выдавал крупным планом все недостатки его внешности и речи, лакомые для карикатуристов и пародистов: ставропольский говорок и недоступное произношению слово «Азейбарджан», родимое пятно на голове и неловкость рук, еще не умеющих сложиться в выразительный жест. Он был открыт и уязвим. Но он решил, что страна должна освоить гласность как норму поведения, и начал с себя.

И я пошел за ним.

2020

Сивцев Вражек

В начале 1930-х годов теперь уже позапрошлого века, в одном из самых знаменитых арбатских переулков построили пятиэтажный дом, без лифта, по сути, очень похожий на будущие «хрущобы». Квартиру в этом доме получил муж моей старшей тетки, Фаины Самойловны, который работал в знаменитой мастерской архитекторов Весниных. Личных воспоминаний о нем у меня не сохранилось, он умер в 1942 году, когда мне было три года. Квартира эта, маленькая, но трехкомнатная, действительно состояла из одной комнаты – совсем крохотной, метров, наверное, шесть или семь, из второй – побольше, и третьей – горницы, в которой было метров восемнадцать.

Когда я вернулся в 1943 году из эвакуации, в доме жили мои дедушка и бабушка – Самуил Моисеевич Ласкин и Берта Павловна, в девичестве Аншина, их старшая дочь, Фаина Самойловна или по-семейному, Дуся, с сыном Вовой, который был на пять лет меня старше, средняя сестра – Софья Самойловна, а также новый муж старшей сестры, впрочем, может быть, Леонид Алексеевич Вишнев появился там годом позже, и я, которого им подбросила моя любимая мама, аж до 1948 года, служившая в Наркомтяжпроме и вечно находившаяся в командировках.

Квартира была на втором этаже, и номер у нее был знаменательный, совпадающий с номером школы, в которой я начинал учиться – 59. Войдя в квартиру, ты оказывался в довольно широком коридоре, широком за счет длинной ниши справа, где разместились вешалка, а позднее и холодильник, коридор упирался в среднюю по величине комнату, справа в конце его был вход в большую комнату, где жили дед с бабкой, где проходили семейные обеды, принимали гостей и справляли праздники.

Слева была крохотная, буквально четырехметровая кухня, дальше раздельные ванная и туалет. Полы в доме были паркетные, и натирание полов было одним из самых трудоемких и памятных занятий. По соседству с ванной находилась и маленькая комната, где жила Дуся или Дуся и ее муж.

Я описываю это столь подробно не потому, что география этой квартиры имеет какое бы то ни было значение для дальнейшего изложения, просто это было мое родовое гнездо, которое оставалось таковым во все времена, и ощущение это пережило и деда с бабкой и их дочерей, и не исчезло даже тогда, когда последние из обитателей этой квартиры – Вовка и к тому времени 90-летняя его мама – были переселены в другой район, в хороший современный дом, в двухкомнатную квартиру-распашонку, с большой кухней.

Да, кстати, родовое гнездо тоже было двухсветное – окна из большой комнаты выходили на Староконюшенный,