Галлиполийском полуострове или нет, а потому на борт было загружено некоторое количество бесполезных грузовиков. Высадка в таких условиях на вражеском песчаном берегу – дело весьма опасное. А на Лемносе не было никаких средств для перекладки грузов. Поэтому сейчас ничего не оставалось, кроме как вернуть все назад в Александрию и привести весь личный состав и технику в подобие боевого вида. При условии, что административный персонал прибудет вовремя, Гамильтон рассчитывал, что армия будет готова к высадке на Галлиполи где-то в середине апреля: скажем, 14-го. В этом случае армия и флот смогут атаковать вместе и одновременно.

На этом и завершилось совещание 22 марта.

Вернувшись на «Куин Элизабет» и узнав новости, Кейс пришел в негодование. Он умолял де Робека изменить планы. Он доказывал, что новый отряд тральщиков избавит их от всех проблем и они будут готовы к прорыву. Задержка будет фатальной для армии.

Де Робек все еще чувствовал себя неловко и согласился снова встретиться с Гамильтоном. После полудня два моряка отправились к генералу, и Кейс вновь изложил свои аргументы. Ему задали вопрос, когда будут готовы тральщики, и он ответил, что примерно через две недели, 3 или 4 апреля. Де Робек опять отметил, что, поскольку Гамильтон будет готов 14 апреля, это всего лишь подразумевает задержку в десять дней. «Итак, – произнес Кейс, – вопрос окончательно улажен». Он добавил: «Должен признаться, что я был страшно расстроен и удручен».

В последующие дни к этой теме Кейс возвращается еще и еще, и, наконец, в его мемуарах, опубликованных в 1934 году, появляется энергичный непримиримый контрвыпад: «Я хочу официально зафиксировать, что не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас (и ничто никогда не поколеблет мое мнение), что начиная с 4 апреля флот мог прорваться через пролив, и с незначительными в сравнении с понесенными армией потерями мог бы войти в Мраморное море, имея силы, достаточные для уничтожения турецко-германского флота».

В 1934 году Кейс был адмиралом флота и великим человеком в мире, а его послужной список делал его героем, чуть ли не равным Нельсону. Но в 1915 году он был не более чем молодым, многообещающим коммодором и не мог состязаться с установившимся консерватизмом флота, который олицетворял де Робек. Де Робек не был слабовольным – это был благожелательный, твердый, мужественный и здравомыслящий человек, но у него была своя школа, и на нем лежала ответственность. Та неожиданная вспышка вдохновения, что иногда переносит командира через все принятые правила ведения войны в область дерзания, которая одаривает всем, вероятно, отсутствовала в характере адмирала. Но вряд ли его надо за это осуждать. Его «нет» было четким «нет», сейчас оставалось лишь выяснить, как Лондон отнесется к его изменению планов.

Черчилль рассказывает, что новость привела его в ужас. Потом он говорил Дарданелльской комиссии: «Я рассматривал этот день (сражение 18 марта) всего лишь как первый в многодневном бою, хотя потеря потопленных или выведенных из строя кораблей огорчила. Ни на один момент мне не приходила мысль, что нам не следует продолжать натиск в тех границах риска, на которые мы решились, до тех пор, пока ситуация не разрешится так или иначе. Я видел тот же настрой у лорда Фишера и сэра Артура Уилсона. Оба встретились со мной в то утро (19 марта) с выражением твердой решимости бороться до конца».

Но сегодня, 23 марта, перед Черчиллем лежала телеграмма де Робека, в которой говорилось, что тот без армии не возобновит операцию и это бездействие займет еще три недели. Тут же Черчилль садится за стол и составляет телеграмму с приказом адмиралу «возобновить атаку, начатую 18 марта, при первой же благоприятной возможности». Потом, созвав совещание с участием Фишера и Военной группы при Адмиралтействе, он представляет эту телеграмму для их одобрения.

Описывая это совещание, Черчилль, говорит: «Впервые с начала войны над этим восьмиугольным столом раздавались резкие слова». Фишеру и другим адмиралам казалось, что с телеграммой де Робека ситуация в Дарданеллах полностью изменилась. Они говорили, что всегда хотели оказывать поддержку чисто морской атаке, пока адмирал на месте ее рекомендовал. Но сейчас оба, и де Робек, и Гамильтон, против нее. Их трудности понятны: на них лежит ответственность. Было бы крайне ошибочно заставлять их атаковать вопреки их собственному суждению…

Черчилль не смог перебороть эти взгляды, хотя и использовал в споре в то утро огромную энергию. Когда наконец совещание завершилось безрезультатно, он все еще упорствовал в своем мнении. Но было очевидно, что он побежден. Асквит заявил, что согласен с Черчиллем, но приказа вопреки совету адмиралов не отдаст. В ходе дальнейшего обмена телеграммами де Робек остался непоколебим. В Дарданеллах бушевала непогода, а Гамильтон со своим штабом отправился в Египет. В Лондоне Китченер проинформировал Военный совет о том, что армия намерена взять у флота на себя задачу открытия пролива. Здесь уже нечего добавить, и Черчилль наконец сдался. Он любезно отправил де Робеку послание, сообщая, что его новые планы одобрены.

На Галлиполийском полуострове воцарилась тишина: в пролив не входил ни один корабль, ни одна пушка не выстрелила. Флот стоял на якоре у островов. Завершилась первая часть великой авантюры.

Глава 5

Турки относятся к туранской расе, которая включает в себя манчжу и монголов Северного Китая: финнов и тюрков Центральной Азии.

Альманах Уитакера

У англичан с понятием «турок» чаще всего ассоциируется эпитет «непередаваемый»: и неизбежная реакция против общего предрассудка принимает форму представления турка как «совершенного джентльмена», обладающего всеми достоинствами, отсутствующими у рядового англичанина. Обе эти картины нереальны…

Арнольд Тойнби и Кеннет П. Кирквуд в анализе Турции, написанном после войны

Даже зная, что 18 марта нанесли огромный урон союзному флоту, турки и германцы никогда не могли и мысли допустить, что союзные корабли уже не возобновят атаку на следующий день. Солдаты простояли у пушек все утро 19 марта, а когда все еще не было признаков врага, они предположили, что виной этому шторм, помешавший кораблям вернуться в пролив. Но непогода утихла, день шел за днем, флота все не было, и чувство изумленного облегчения сменилось надеждой. К концу месяца эта надежда переросла в уверенность.

Был такой человек в Константинополе, который вправе был заявить, что никогда ни капли не сомневался в этом удивительном исходе. Еще в начале февраля Энвер говорил своим приятелям в столице, что все это чепуха, нечего бояться, враг никогда не прорвется. В