...Вряд ли кто-нибудь из учеников знал директорский кабинет лучше, чем я. Сколько раз меня приводила сюда

Майканова, сколько клятв моих о том, что я буду ниже травы, тише воды слышали эти стены. Но никогда еще я не

входил в эту простую комнату с портретами и большой географической картой на стене таким взволнованным. Я

вошел и прислонился спиной к большой, холодной голландской печке.

Прямо напротив меня сидел за столом

Ахметов. Выглядел он сегодня очень строго. Вертикальные морщинки на стыке густых красивых бровей

директора казались глубже, чем обычно.

— Подойди поближе,— велел директор и показал авторучкой на середину комнаты.

Я сделал несколько шагов, таких мелких и осторожных, будто боялся угодить в капкан. Справа и слева сидели

учителя. Я разглядел только лицо Майкановой. Кажется, она была очень взволнована.

— Знаешь ли ты, Кадыров, почему мы тебя вызвали?— спросил Ахметов.

— Конечно, знаю.

— Так за что же?

— За недисциплинированность.— Кажется, кто-то из учителей засмеялся. Надо же! В такой момент надо мной

еще насмехаются!

— Говорят, ты не хочешь больше учиться?

Кто бы мог ему это сказать? Никому, даже Султану, я не говорил таких глупостей.

— Нет, я хочу учиться... Я стараюсь...

Большой белой ладонью Ахметов хлопнул по столу.

— Стараешься?— удивленно выкрикнул он.

Я никогда еще не видел директора таким сердитым. Как хорошо было бы, если бы директор встал, подбежал ко

мне и надавал пощечин. А потом выставил бы вон, приказав матери не кормить меня обедом целую неделю. Где-

то я читал, что у баловников и лентяев отбирали в наказание обеды. Но Ахметов, видимо, хотел помучить меня вопросами.

— Что значит «стараешься»?

Я окончательно запутался и честно произнес:

— Не знаю...

Кто-то опять хихикнул. Ахметов строго посмотрел на учителей и снова спросил меня:

Сколько раз в этой самой комнате ты давал обещания исправиться?

— Много.

— И каждый раз лгал?

— Я не лгал!— чуть не плача, выкрикнул я.— Я говорил правду... Я очень хотел... Только не получалось...

— Забавно!—усмехнулся Ахметов.— Может быть, тебе мешал кто-нибудь? Может быть, нашелся человек,

который заставлял тебя безобразничать?

— Кто ж это будет заставлять безобразничать?— искренне удивился я.— Заставляют только вести себя тихо.

— Бывают такие случаи,— вмешался вдруг Рахманов,— сидит паренек на, уроке, ничего не понимает. Что ж ему

слушать учителя? Скучно. Может быть, и с тобой так было?

— Что вы, что вы!—Я даже руками замахал.— Вас слушать всегда интересно... И на других уроках я всегда все

понимаю...

Снова задал вопрос Ахметов:

— Как же получилось, что ты положил в сумку учительницы лягушку?

— Я не знал, что она так напугается. Я думал, лягушка выпрыгнет и будет смешно всем... И ей тоже...

— Трогательная забота,— усмехнулась Майканова.— И тебе не стыдно?

— Очень стыдно.. Но я, честное слово, не думал, что так получится...

— Что ж тут смешного,— спросила Майканова,— если лягушка прыгает по столу... Это отвратительно, а не смешно.

— Это уже другой вопрос,— прервал ее Ахметов,— и он не стоит сегодня на повестке дня.

Вы знаете, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Никто не кричал на меня, никто не ругался.

Все почему-то говорили спокойно. Видимо, никому не было до меня дела. И никто не понимал, что творилось сейчас со мною...

Впрочем, сидел в этой комнате человек, в сторону которого мне даже взглянуть было страшно. Я говорю о маме.

Она сидела, низко опустив голову, и, казалось, не обращала никакого внимания на наш разговор с директором. Я

видел маму сбоку и по мелким движениям рук, по дрожанию губ чувствовал, как волнуется и переживает она...

Что-то защекотало у меня в горле, я поперхнулся и, хотя как раз в этот момент никто ни о чем меня не спрашивал, выдавил из себя:

— П-п-простите... Больше не буду...

Ахметов попросил меня выйти. Сидеть и ждать, как мне велели, на скамейке я не мог. Обойдя школу, я по

добрался к широким» окнам кабинета, подтянулся на руках, уцепившись за железный карниз, и соскользнул па

землю. Только пальцы оцарапал. Попробовал подслушать под окном. Ничего не получилось. Из кабинета

доносился какой-то неразборчивый гул.

Через пролом в заборе я проскользнул в школьный сад. По границе его, как часовые, стояли тополя. Я помнил эти

деревца совсем еще маленькими и беспомощными. Их высаживали, когда я учился в первом классе. Теперь это

были настоящие великаны, могучие и стройные. Может быть, я и не умел себя вести в классе. Но уж моему

умению кошкой взлетать на деревья мог позавидовать любой мальчишка в ауле.

Через несколько секунд я уже подпрыгивал на толстом, белокожем суку, пробуя его прочность.

Теперь я видел все происходящее в кабинете директора.

Собственно говоря, все — это понятие очень неопределенное. Я видел, скажем, директора Ахметова, но только с

одной стороны, а именно с затылка. Он, наверно, произносил речь, потому что широко взмахивал руками, время от

времени пристукивал кулаком по столу, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Рядом с директором

сидел Оспанов и, низко склонившись над столом, быстро что-то писал. Верно, вел протокол.

К сожалению, я не слышал ни слова. Но мне и без того все было понятно. Вот

Ахметов снова шлепнул ладонью по

столу. Что может говорить человек, делая такой жест? Ясно! «Г нать этого разбойника в шею!» Вот Ахметов

резким движением выбросил руку вперед. Первоклассник догадается—

директор говорит: «Вон хулиганов и

дезорганизаторов из нашей дружной семьи!»

Директор говорит что-то Оспанову. Тот гасит папиросу, начинает свободной рукой разгонять дым по комнате.

Кто-то открывает форточку... Теперь до меня доносятся отдельные слова...

«Макаренко... коллектив...

общественное мнение... » Ахметов снова стучит по столу, произнося эти слова.

«Ага,— догадываюсь я,— он требует, чтобы меня наказали и от имени общественного мнения, и от имени

коллектива, и от имени Макаренко... Макаренко я очень люблю. Это он написал «Педагогическую поэму» и

«Флаги на башнях» Конечно, такой большой писатель должен презирать мальчишек, которые кладут лягушек в

сумки учительницам... »

Тишина Нет, кто-то говорит. Во всяком случае, все повернули головы в одну сторону, к дверям, и слушают. Я почти ложусь на ветку. Так вот кто выступает! Мама!

Мне почти не видно ее лица. Мешает занавеска. Это так обидно, что я еле сдерживаюсь, чтобы не крик-нуть

Оспапову: «Поправьте занавеску!»