Шрифт:
Закладка:
Баба Оня разлила чай. Разломала румяный маковый бублик, щедро намазала маслом, придвинула ближе к Анне:
– Ешь, Аннушка. Для тебя пекла.
И когда Анна откусила большой кусок, продолжила:
– Семёна-то помнишь?
– Угу.
– У него брат был старший. Мирон. На ту сторону ушёл. За любовью своей.
– Как так?
– А вот расскажу.
Молодой он был. Только неудалый. Неловкий, нескладный, большерукий да большеногий. Смеялись над ним девки, не принимали всерьёз. Вот его и надоумил кто-то святочнице подарок сделать – одёжку какую или бусики яркие. За то ему в любви подфартить должно было. Отнёс он к старому овину подарочек – платок красивый, цветастый. И с поклоном оставил.
И, знаешь, такое приключилось! Нашлась ему невестушка. Да не из простых – святочница к нему прикипела! И он её пожалел. Принял. Так и стали жить. Говорят, что постепенно шерсть с неё слезла, а новая больше не выросла.
– А когти?
– Ну, когти-то состричь можно, – засмеялась бабка. – Признаться, не ведаю я насчет когтей, Аннушка. Знаю, что выправилась нечистая, очеловечилась вроде. Говорить чуток научилась, хозяйство пыталась вести. Только деревенские её не приняли, травить начали. Мирон тогда собрал на тележку нехитрое добро и увёз свою зазнобушку в лес.
Вот как в жизни-то складывается! Семён уже восьмой десяток разменял. А Мирон как был молодой – таким до сей поры и бегает. Они иногда встречаются. В лесу, по особым дням. Мирон брату то грибочки, то дичь подкидывает. А Семён им конфеты таскает, одёжку. И обязательно каждый раз то брошечку, то бусики новые. Простые, копеечные, но та, для которой предназначены, им пуще любой драгоценности радуется.
– А где они живут?
– Просто так до них не добраться. Да ты уж и сама поняла.
– А… ваша внучка? Она тоже на той стороне теперь?
Баба Оня сжалась, словно закаменев. И попросила тихо:
– Не спрашивай, не скажу. Так сложилось. Так надо было.
12
Тимофей сторонился Анны. Всячески избегал. А её, напротив, тянуло к нему. Хотелось быть рядом. Хотелось смотреть, как поправляет он рукой непослушные волосы, как светлее лицо да смягчается взгляд от редкой его улыбки.
Анна и к Тосе зачастила, и на улице его поджидала, да только зря.
Наконец, Тося не выдержала – погнала её из дома, раскричалась.
– Что ты ходишь всё? Что тревожишь попусту, что лезешь? Блажь в голову втемяшила и таскаешься сюда! Тёмка и так из-за тебя мается, совсем смурной стал.
– Поговорить с ним хочу!
– Не о чем вам разговаривать, липучка! – отрезала Тося и захлопнула с грохотом дверь.
Сдерживая злые слёзы, Анна пнула ступеньки крыльца, скатилась вниз, едва не упав. Хотела бросить здесь же подаренный мешочек с оберегом, да передумала – какая-никакая, а память.
Ворон следил за ней с забора, водил головой по сторонам, словно тоже упрекал – зря ты сюда пришла. Зря.
Анна бросила в него снежком, выскочила за калитку и понеслась прочь. А запнувшись, села прямо на снег, подняла голову да замерла, невольно заглядевшись на звёзды.
Горошинами разбросаны были они среди черноты. Далёкие и холодные, ярко мерцали на морозе, скрывали ото всех свои тайны. И, может быть, прямо сейчас кто-то в непостижимой дали тоже смотрел на небо, прикидывал – что кроется там, среди россыпи золотистых точек.
Одна звезда задрожала и медленно покатилась вниз, прочертила к земле сияющую дорожку. Взблеснув напоследок, исчезла за дальним лесом.
–Летавица полетела, – проскрипел позади старческий голос.
Обернувшись, увидела Анна высокую худую фигуру. Из-под тулупчика торчали заплатанные валенки. Мохнатая шаль, спускалась на лоб, оставляя открытыми крошечные цепкие глаза да морщинистые щеки, поросшие редкими волосками. Побуревший от мороза нос сплющенной картофелиной лепился к лицу.
– Что сидишь-то? Приморозишься.
– И пусть…
– Загадки любишь? Три матери, дорогие сердцу каждого. Кто они?
Анна непонимающе вытаращилась на фигуру. Та же забегала вокруг, захрипела довольно, замахала руками:
– Неужели не знаешь? Вправду не знаешь? Вот свезло! Еда сама в руки лезет!
Анна попыталась встать, но занемело тело, закололо иголочками руки да ноги.
– Ну? Не знаешь? Признаёшь это?
