к колонке выстраивалась огромная очередь, как будто люди там ночевали, а в десять подача воды прекращалась. Иногда я возвращалась домой ни с чем, вызывая гнев Бо Шитали. Тогда я придумала ещё один ход, как сэкономить время: заранее надевала форму, чтобы оставить канистры с водой и мчаться в школу, но путь туда был в два раза длинней, чем из Матеро. Кили сказала, что можно идти не вдоль железнодорожных путей, а через районы Эммасдейл и Торн Парк, и это сократило путь. Я всё время опаздывала на занятия, но старалась подгадать время к большой перемене, чтобы смешаться с остальными детьми, и учителя ни о чём не догадывались. Хуже было, когда я оказывалась возле закрытых ворот, тогда приходилось разворачиваться и уходить. Намучившись с таким режимом пару месяцев, я плюнула на всё и научилась извлекать пользу из прогулок до школы и обратно. Ведь тут не было ни Бо Шитали с её придирками, ни вечно похмельного Бо Хамфри, ни орущей Лимпо. Это время принадлежало только мне, и я заполняла его мечтами про Тате, маму и Куфе. И в этом моём вымышленном мире все были живы и счастливы: на стене висело папино выпускное фото, а под ним сидел он сам в своём любимом кресле и смотрел новости. Потом мы с Али устраивались у него в ногах и начиналось время сказок: «Лизази лео…» Поэтому я ходила в школу, несмотря ни на что, ходила, пока не начался сезон дождей, а вместе с ним и угасли все мои мечты.

Странно, но, когда мы переехали к Бо Шитали, Али оказался более послушным, чем я. Он прилично себя вёл, становился на колени перед Бо Шитали и Бо Хамфри, отдавая им дань уважения. Хотя, думаю, дело было просто в том, что Деррик-младший оказался слишком далеко и Али не мог нюхать клей, делавший его таким агрессивным. Как бы то ни было, он всё время находился дома. При Тате его бы отругали за прогулы, а здесь это, наоборот, приветствовалось, потому что домашних дел было невпроворот. Однажды Али всё-таки ушёл и вернулся только под утро. Бо Хамфри так избил его веткой, что та сломалась пополам, а на спине у Али остались широкие кровавые рубцы. Это и стало последней каплей: мой брат убежал из дома с концами. Я точно знала, что он не будет с нами жить, потому что он унёс с собой главное – красный галстук Тате. Я боялась, что больше никогда его не увижу, но Али приходил меня навещать, стараясь не пересекаться с Бо Шитали и Бо Ндате Лимпо. Если на этот момент в доме была еда, я кормила брата. Он стал какой-то тихий, задумчивый, и разговоры наши были немногословными.

– Ты как, сестричка?

– Хорошо. Есть хочешь?

– Неа.

Но я всегда давала ему манго или картошку, початок кукурузы или кусочек хлеба.

– Спасибо. – Али жадно накидывался на еду. – Он так и не отстал от тебя? – Я грустно качала головой. – Тогда пойдём отсюда, тебе нельзя тут оставаться. Мы ей не нужны.

И тогда я глядела на него, мне хотелось убедиться, что у него по-прежнему всё те же добрые глаза, как у Тате. Но во взгляде брата появилась несвойственная ему мрачность. Того Али, маминого любимчика, копии Тате, уже не было. Под глазами его темнели мешки. Он глядел на меня, ожидая ответа.

– Нет, Али, я не могу.

– Ладно. – И он уходил, пошатываясь. А однажды случайно обронил небольшой белый тюбик с клеем. Я знала, что теперь он не отвыкнет от него.

Глава 12

Когда в моей жизни всё было хорошо, я видела, что каждый взрослый проявляет ту сторону своего характера, какую считал уместной в этот момент. Так было с моими родителями, Ба Муленгой и Баши Муленгой. Такими были все, но только не Бо Шитали. С нами она всегда была одинаковая. Может, потому, что только находилась на пороге взросления, не знаю. Но с нами она была ласковой и терпеливой. Порой очень смешной, особенно когда спорила на лозийском с мамой, считавшей её слишком ленивой и неповоротливой. Но ведь она была почти ребёнком, а готовила наравне с мамой, собирала нас в школу, играла со мной, если мне нездоровилось. Именно Бо Шитали научила меня играть в чиято, показала все правила. Когда родился Куфе и она к нам приехала, то была очень даже красивенькая – с гладкой шоколадной кожей, улыбчивая, с белыми как жемчуг зубами. Шитали не очень-то любила церковь, но по субботам всё же ходила с мамой на службу и даже выучила несколько гимнов на лозийском, хоть и не знала грамоты. Голос у неё был густой, басистый, но смеялась она как писклявая девчонка. Одним словом, с Шитали мне было хорошо, и я считала её своей подружкой, хотя по правилам она являлась моей тётушкой.

Вот уж от кого не ожидала подобной подлости, так это от неё. Когда мы переехали к Бо Шитали, я поняла, что она изменилась до неузнаваемости. Она больше не играла в детские игры, не смеялась, стоило только пальчик показать. Она разучилась выслушивать, а по отношению ко мне стала проявлять крайнее нетерпение. Прямо какая-то замотанная тётка, честное слово. А что случилось с её кожей? Ведь у тёмной кожи обязательно должен быть какой-то оттенок – бежевый, оранжевый, коричневый… Её же кожа стала бугристой и бесцветной. Лишь костяшки пальцев оставались сочно-шоколадными, отстаивая право на красоту.

После смерти мамы первоначальная радость от переезда к Шитали быстро померкла, осталась лишь тоска по родному дому…

Одним словом, соседи теперь называли Бо Шитали Бамаке Лимпо[74], а её мужа – Бо Ма Лимпо. Девушка, рядом с которой я росла, превратилась в мегеру. Как все остальные женщины, она сплетничала, прицокивая языком, покрикивала на меня и вечно попрекала. Постоянно давала понять, что Тате больше нет, тут её собственный дом и всё будет по её правилам.

Правило первое, которое я усвоила на второй же день, – нужно просыпаться раньше всех. Правило второе – никогда не готовить на электроплитке, а пользоваться жаровней на улице. Когда, ещё не освоившись, я пошла готовить кашу для Лимпо и стала крутить ручки на плитке, она не включилась. Баяша бванджи стову ийю?[75] – спросила я тогда Бо Шитали, а она обозвала меня бестолочью и сказала, что плита – это для красоты. «Не смей её трогать».

Правило третье и самое главное –