Шрифт:
Закладка:
«Я также хочу поговорить с вами, совершенно откровенно, по очень серьезному вопросу. Между собой об этом следует говорить совершенно откровенно, и все же мы никогда не будем говорить об этом публично. Точно так же, как 30 июня 1934 года мы без колебаний выполнили свой долг, который нам был поручен, и поставили товарищей, которые оступились, к стенке и расстреляли их (имеется в виду расправа над Э. Ремом и другими лидерами штурмовиков. – Б. С.), но мы никогда не говорили об этом и никогда не будем говорить публично. Именно та осторожность, которая является само собой разумеющейся и которая, я рад сказать об этом, присуща нам, вынуждала нас никогда не обсуждать это между собой, никогда не говорить об этом. Происшедшее всех ужаснуло, и все же каждый был уверен, что он сделает это вновь, если будет отдан приказ и если это будет необходимо.
Венгерские евреи-заключенные проходят «селекцию» перед воротами Аушвица. Часть из них отправят на принудительные работы, остальных – в газовые камеры. 1944 год. Вашингтон, Мемориальный музей Холокоста
Я имею в виду очищение от евреев, истребление еврейской расы. Это одна из тех вещей, о которых легко говорить. “Еврейская раса уничтожается, – говорит один член партии, – это совершенно ясно, это в нашей программе – уничтожение евреев, и мы делаем это, истребляем их”. И затем они приходят, 80 миллионов достойных немцев, и у каждого есть свой достойный еврей. Конечно, остальные – паразиты, но этот – еврей первого класса А-1. Ни один из тех, кто так говорит, не был свидетелем этого, ни один из них не прошел через это. Большинство из вас, должно быть, знают, что это значит, когда 100 трупов лежат в ряд, или 500, или 1000. Мы выстояли и в то же время – за исключением отдельных проявлений человеческой слабости, – остались порядочными людьми, вот что сделало нас твердыми. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана и никогда не будет написана, ибо мы знаем, как трудно нам было бы сделать это самим, если бы – с бомбардировками и прочими тяготами и лишениями войны – у нас все еще были евреи сегодня в каждом городе в качестве тайных саботажников, агитаторов и устроителей беспорядков. Сейчас мы, вероятно, достигли бы стадии 1916–1917 годов, когда евреи все еще были частью немецкого национального организма.
Мы отняли у них все богатство, которое у них было. Я отдал строгий приказ, который обергруппенфюрер СС Поль (Освальд Поль (1892–1951) – начальник Главного административно-хозяйственного управления СС. – Б. С.) выполнил, так что это богатство, само собой разумеется, было передано Рейху без остатка. Мы ничего из него не взяли для себя. Отдельные люди, допустившие ошибки, будут наказаны в соответствии с приказом, который я издал в самом начале, в котором содержалось предупреждение; тот, кто присвоит хотя бы марку, – тот покойник. Несколько эсэсовцев – их не так уж много – нарушили приказ, и они умрут без пощады. У нас было моральное право, у нас был долг перед нашим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас. Но мы не имеем права обогащаться ни мехом, ни часами, ни деньгами, ни сигаретой, ни чем-либо еще. Так как мы уничтожили бактерию, мы не хотим, в конце концов, заразиться этой бактерией и умереть от нее. Я не вижу, чтобы здесь появился или развился далее хотя бы небольшой очаг заражения. Где бы он ни образовался, мы прижжем его. Однако в целом мы можем сказать, что выполнили этот самый трудный долг из любви к нашему народу. И наш дух, наша душа, наш характер не пострадали от этого».[114]
В речи же перед гаулейтерами и рейхслейтерами Гиммлер заявил в связи с «окончательным решением еврейского вопроса»: «Я должен попросить вас только выслушать то, что я говорю вам в этой аудитории, и никогда не говорить об этом. Нас спросили: “А как насчет женщин и детей?” Я решил найти четкое решение и здесь. Видите ли, я не чувствовал, что имею право истреблять мужчин – то есть убивать их или приказывать, чтобы их убивали, – позволяя детям вырасти и отомстить нашим сыновьям и внукам. Нам пришлось принять трудное решение о том, чтобы заставить эту нацию исчезнуть с лица земли». И, обращаясь к присутствующему в зале Альберту Шпееру, (впоследствии тот утверждал, что его в зале не было): «Я расчистил большие еврейские гетто в тыловых районах. В Варшаве у нас были четыре недели уличных боев в еврейском гетто. Четыре недели! Мы уничтожили там около семисот бункеров. Все это гетто производило шубы, платья и тому подобное. Всякий раз, когда мы пытались добраться до него в прошлом, нам говорили: “Остановитесь! Вы вмешиваетесь в военное производство! Стоп! Военный завод!” Конечно, это не имеет никакого отношения к партайгеноссе Шпееру. Вы ничего не можете сделать в этой связи. Именно такого рода якобы военные заводы партайгеноссе Шпеер и я намерены почистить в ближайшие несколько недель и месяцев. Мы сделаем это так же несентиментально, как все должно делаться на пятом году войны – несентиментально, но с большой любовью к Германии».[115]
Осознав, за что им теперь придется отвечать в случае становившегося все более неотвратимым военного поражения, чиновники с горя перепились, так что в вагоны поезда, увозившего их из Познани, рейхслейтеров и гаулейтеров пришлось укладывать почти как поленья. После этого инцидента Геббельс пообещал в будущем не давать гаулейтерам выпивать больше двух рюмок коньяка в день.
В январе 1944 года Гитлер поручил Борману принять решение и в отношении «проблемы полукровок». В соответствии с этим распоряжением Борман издал два указа, один – для правительственных ведомств, другой – для партийных организаций. Необходимо было предоставить списки людей, в крови которых содержалась еврейская или иная расовая примесь. Гитлер же, в свою очередь, подписал указ, которым Борман был наделен высшей властью в решении расовых проблем. Ламмерс и Кейтель получили устные распоряжения фюрера оказать Борману всю необходимую помощь,
