— Не поверишь, но я понятия не имею, о чем ты.

Он поднимает голову, смотрит на меня удивленно.

— Отец ничего не говорил? Ну да, это на него похоже. Мы тогда, в августе, с ним здорово поругались. Точнее, Витька, но я, в общем-то, был на его стороне, хотя и пытался их растащить. Но он такой же, как и отец. Бультерьер.

Никита замолкает, снова опускает голову.

— Давай помогу, — не выдерживаю я. — Какая-то наглая хитровыдуманная прошмандовка задрала перед старичком подол, а потом притиснула пузом к стенке, и теперь все нажитое непосильным трудом под угрозой рейдерского захвата. Да?

— Ну… — он как-то неопределенно хмыкает, все так же не глядя на меня.

— Да ладно, Никита. На вашем месте я, скорее всего, подумала бы так же. Тем более знакомство наше как-то не задалось.

— Витька тогда завелся. Он с самого начала что-то такое говорил. Да и я, по правде, тоже так думал. Хотя было странно, что отец на тебе не женился.

— То есть странно, что я его на себе не женила?

— Он уже потом нам сказал, что тысячу раз предлагал, а ты отказывалась. И тогда я засомневался. Да и не похожа ты была на акулу.

— Ну и на том спасибо.

— Извини, Ира. Я правда себя чувствую…

— Ладно, Никит, проехали, — я дотрагиваюсь до его рукава. — Главное — что ты здесь. И чтобы он выжил. Все остальное неважно.

— Спасибо тебе. Понимаешь, Витька… Он злой сейчас на весь свет. Жена ушла, с сыном видеться не дает. Судиться нереально. Она гражданка Норвегии, а у него российское гражданство и вид на жительство.

Пищит телефон, Никита открывает сообщения, что-то быстро пишет и отправляет.

— Марга. Беспокоится.

— И как она только тебя отпустила? Оставил ее с ребенком на Новый год в чужой стране.

— Нет, она первая сказала, что надо лететь. У нее недавно мать тяжело болела, понимает, как это.

— Русская?

— Нет, датчанка. Маргрете, — он открывает в телефоне фотографию миловидной рыжеволосой женщины лет тридцати. — А это Сережка.

Дарьялов показывал мне фотографии внуков, но на них они были помладше.

— Сколько ему? Семь?

— Шесть. Я ему показываю фотку Иры, говорю: это твоя тетя. А он: да ладно, не может быть. Тети все старые, а она девочка. Она у вас забавная. На отца похожа.

Никита снова что-то рассказывает, и я снова то слушаю, то куда-то уплываю, но благодарна ему за эту болтовню, которая срезает самые острые шипы беспокойства.

Пять утра. Уже половина суток, как я здесь, в этом коридоре у оперблока. За все это время больше никого не было. Никого не оперировали в новогоднюю ночь? Или никто не ждал — вот так, как я? Может, тут и не разрешают никому находиться, а меня пустили только из-за статуса Дарьялова? Но для кого тогда диван и кофейный автомат?

Какой-то шум за той дверью — затой самойдверью. Мы с Никитой настороженно смотрим друг на друга, потом туда. Выходит все та же самая медсестра, только очки сняла — глаза усталые.

— Удалось стабилизировать. И в сознании. Врач потом с вами поговорит, на операцию ушел. А вы его сын, да? Ну, кто первый пойдет? На пару минут, не больше. Там и другие пациенты, тяжелые. Только ради Нового года.

Мы снова смотрим друг на друга.

— Никита, иди ты, я потом.

— Спасибо, Ира!

Он идет следом за медсестрой, а я подхожу к окну, упираюсь лбом в холодное стекло. Еще темно, еще ночь, но мне кажется, что стало светлее. Немного светлее. Ноги дрожат, колени подгибаются. А силы нужны. Их понадобится еще очень много. Но это потом. Сейчас — собраться, увидеть его, сказать… то, что очень хочу сказать. Потом можно будет поехать домой и хоть немного поспать. Главное — это знать, что стало лучше. Что он не умрет.

— Ира, иди!

Оборачиваюсь — Никита стоит у двери, держа в руках маску и еще что-то голубое.

— Надень, — он дает мне какую-то одноразовую накидку. Глаза влажно блестят, но на губах улыбка. — И маску. Он говорить не может, к аппарату подключен, но все слышит, реагирует. Только не пугайся, выглядит страшненько.

Быстро натягиваю накидку, маску, захожу в реанимационную палату, где в окружении приборов, опутанные проводами, лежат несколько человек — кто совсем голый, кто под простыней. У стены пост медсестры. Дарьялов с краю, накрытый, лицо едва видно под сложной конструкцией из прозрачных трубок.

— Дарьялов, собака! Как ты нас напугал всех!

Рот под кислородной маской, но глаза улыбаются.

Все, что я хотела бы ему сказать, не предназначено для посторонних ушей. Подхожу ближе, осторожно, чтобы ничего не задеть, беру за руку.

Вот так думаешь, что для счастья нужно и то, и это. А потом вдруг оказывается, что ничего не надо. Только одно — чтобы он выкарабкался.

— Дарьялов, у тебя там в пиджаке коробка какая-то, я видела, когда таблетки искала. Это то, что я думаю?

Он едва заметно кивает.

— А давай, когда с тебя всю эту шляпу снимут и ты сможешь разговаривать, снова мне предложение сделаешь? И я соглашусь. Честное слово.

Приподнимает руку, соединив в колечко большой и указательный пальцы: окей.

— Ну все, хватит, — медсестра кивает на выход.

— Ладно, отдыхай, — сжимаю его руку, кладу ее поверх простыни. — Я тебя люблю. Очень сильно люблю.

И снова глаза улыбаются в ответ.

Иду к двери, все передо мной расплывается, но это уже совсем другие слезы — радости и облегчения. А в коридоре Никита разговаривает с каким-то бородатым мужчиной. Тот оборачивается на звук открывшейся двери.

Да ладно! Правда, что ли? Виктор?

— Здравствуйте, Ирина, — он смотрит на меня, кусая губы, а потом вдруг решительно подходит и крепко обнимает.

— О как! Еще один! — удивляется вышедшая следом