— Если выселит, значит, я лох и так мне и надо, — хмыкнул он. — Чтобы хайлом мух не ловил.

Вроде, все было сделано по уму. Но что-то меня тревожило. Как будто нехорошее предчувствие. После ковида Дарьялов стал чаще простужаться. Не критично, но то горло, то кашель. Чаще уставал, и мне не нравилась его бледность. А тут еще к концу года подкатили проблемы с «Северо-Западом», и нам обоим пришлось постараться, чтобы вытянуть его из ямы.

— Да ерунда, Ира, — отмахивался на мои просьбы пройти уже наконец полную диспансеризацию. — Погода сраная, протянуло где-то. Все со мной нормально. За собой лучше следи.

13

Три часа ночи. Час Быка — самое тяжелое время суток, когда чаще всего умирают и рождаются.

Я по-прежнему жду. Почему-то кажется, что если уйду, обязательно что-то случится. Он придет в себя. Или… умрет.

Нет, даже думать об этом не буде. И никуда не уйду. Буду здесь столько, сколько понадобится. Пока что-нибудь не прояснится. Пока мне не скажут: опасность миновала. Или что надежды нет.

Да какого черта, Ира?! Прекрати это!

Снова хожу по коридору взад-вперед. Наверно, скоро пробью в линолеуме колею.

Кто-то идет со стороны лестницы. Мужчина в легкой, не по сезону, светлой куртке. Я вздрагиваю, как удара тока.

Дарьялов?! Мне уже мерещится?

Нет. То есть Дарьялов, конечно, но Никита. Откуда он взялся?

— Ирина, здравствуйте! Как он?

— Ничего нового, — я без сил опускаюсь на диванчик, и он садится рядом. — Врач сказал, операция прошла успешно, но потом началось какое-то ухудшение, и вот… до сих пор ничего. Состояние тяжелое, нестабильное. Обещали пустить на пару минут, если станет лучше. Но это еще до полуночи было. С тех пор ничего. А вы как здесь оказались?

— Зовите меня на «ты», ладно? — просит Никита. — А то неудобно. Мы в Стамбуле были, на Новый год прилетели. Марга с Сережей там остались, а я сразу в аэропорт. Из Европы сейчас было бы сложнее добраться. Сел на первый же рейс, прямой. Витьке звонил, но он в Альпах, на лыжах катается. Сказал: напиши, как что узнаешь.

— Хорошо, буду на «ты». Но только и ты тоже. У нас разница в возрасте в пять лет.

Забавно, только сейчас понимаю, что у нас с ним разница такая же, как у моей мамы с Дарьяловым.

Я держалась все это время. Все десять часов. Словно зажала себя в кулак. Ни слезинки. Но сейчас, когда, как чертик из табакерки, появился Никита, меня вдруг растаскивает во все стороны. Слезы текут сами собой, как вода.

— Ну… Ирина, не надо! — он неуклюже обнимает меня и тут же отпускает. — Все хорошо будет. Он справится. Он такой! Вот увидите… увидишь. Спасибо, что написала сразу.

— Я правда не ожидала, — позорно шмыгаю носом, разыскиваю в кармане штанов скомканный платок. — Что ты приедешь.

— Ну а как иначе-то? Инфаркт не шуточки. Мало ли… Будем ждать вместе. Вместе не так страшно, правда?

Он пытается меня отвлечь. Рассказывает что-то про новогодний Стамбул, про жену и сына, про свой дом в пригороде Копенгагена и собаку — шелти-альбиноску. Я почти не слушаю, то есть слушаю, но слышу только отдельные фразы, которые пробиваются сквозь измученное ожиданием и неизвестностью сознание. Но он прав — вместе не так страшно. То, что он рядом, пусть немного, но успокаивает.

— Как же так случилось? — ловлю, вынырнув на поверхность. — Он же никогда не сердце не жаловался, кажется?

— Не жаловался, — киваю со вздохом. — После ковида, наверно, повело. Он прошлой зимой переболел. Вроде и не слишком тяжело, но потом стал хуже себя чувствовать. Ну знаешь, как у всех — усталость, простуды частые, там что-то заболит, здесь заболит, давление скакнет. А по врачам его отправить — это если только усыпить, связать и на тележке отвезти.

— Ну да, — усмехается Никита. — У меня и тесть такой же, его ровесник. Да и я тоже — пока не прижмет так, что караул, никуда не пойду. Хотя у нас там по врачам особо не находишься. И дорого, и ждать по записи долго.

— Это, наверно, такое… общемужское. Пока топор в голове не помешает шапку надевать, к врачу не пойдете. Мой отец умер в пятьдесят от перитонита. Живот, живот… да ладно, поболит и перестанет, наверно, съел что-то не то, таблеточку выпью. А когда скорую вызвали, оказалось, что уже поздно.

— Жаль…

— Мне двадцать пять было. И я все маму упрекала: ну как же ты его не заставила? А теперь вот понимаю как.

— Ира, а тут есть где-нибудь перекусить? — спрашивает он после паузы. — Или кофе хотя бы?

— Кофе тут мерзкий. Вон там автомат, видишь? А перекусить… вряд ли. Может, и есть буфет какой-нибудь, но сейчас точно не работает. И доставки вряд ли. Новый год.

— Давай я сбегаю куда-нибудь, поищу. Должно же быть хоть что-то. Умираю с голоду. Последний раз за обедом ел, в начале первого. В самолете не кормили, только чай-кофе.

— Ну давай, попробуй.

Понимаю, что тоже адски хочу есть. Толком не обедала, как это всегда бывает тридцать первого, а потом перехватила пирожок в пять часов. И все.

Никиты нет долго. Наконец возвращается с бумажным пакетом.

— Ничего не работает. Зашел в какой-то то ли бар, то ли клуб, заплатил охраннику, тот принес бутербродов. Видимо, остатки нарезок со столов.

Колбаса, сыр и ветчина на кусках хлеба и правда выглядят стремновато, но когда желудок начинает переваривать сам себя, на красоту особо не смотришь. Никита приносит два стаканчика кофе из автомата, и мы принимаемся за еду. И даже как-то, вроде, оптимизма прибавляется.

Выбросив стаканчики и пустой пакет, Никита снова садится рядом со мной и говорит, глядя в пол у себя под ногами:

— Ира… ты нас извини, пожалуйста, за тогда. По-свински получилось, конечно. Все хотел у отца прощения попросить, но… вот так и дотянул.

Я