Мистер Роупер начал расспрашивать о моем отчете. Иногда он перефразировал некоторые части отчета и просил меня подтвердить, правильно ли он понял. В других случаях он спрашивал, что сказал подсудимый в ответ на тот или иной вопрос, ожидая, что я зачитаю короткие дословные выдержки из отчета. Мне кажется, что такой подход предпочтительнее, чем зачитывать длинные куски текста, перегруженные специальными терминами, это было бы скучно и слишком формально. Кроме того, адвокат может таким образом контролировать структуру и подачу материала.

Итак, суду было представлено мое мнение о том, что Стивенс страдал от расстройства, связанного с употреблением алкоголя. При поддержке мистера Роупера я объяснил, что этот диагностический термин больше известен как алкоголизм, или алкогольная зависимость, и далее я выделил ключевые особенности, которые отличают алкоголизм от чрезмерного, но непатологического употребления спиртного.

Мистер Роупер перешел к вопросу о потере памяти.

– Вам известно, что обвиняемый утверждает, будто не помнит, что произошло в то время? Так он вам сказал?

Я подтвердил, что это так.

– Вы изложили в своем отчете возможные объяснения потери памяти, о которой он заявляет?

Я снова ответил утвердительно.

– Можете сказать суду, каковы эти возможные объяснения?

Я приготовился сократить часовой семинар до нескольких фраз.

– Всегда существует вероятность, что человек, совершивший тяжкое насильственное преступление, выдумывает амнезию, считая, что это в его интересах. Это симулированная амнезия… Вообще-то, такие случаи усложняют оценку. Нам трудно понять, имеется ли у обвиняемого психическое заболевание, позволяющее говорить об ограниченной вменяемости, поскольку в этом случае основной доступ к его психике в момент совершения преступления, то есть воспоминания, утрачен. Второй сценарий, который, на мой взгляд, следует рассмотреть, заключается в том, что потеря памяти вызвана алкоголем. Потеря памяти во время опьянения может произойти у некоторых людей, выпивших чрезмерное количество спиртного. Помимо симулированной амнезии и амнезии, связанной с алкоголем, известно, что у человека, совершившего акт серьезного насилия, может возникнуть амнезия по психологическим причинам, таким как влияние эмоционального перевозбуждения. Четвертое объяснение, которое я обычно рассматриваю, – это наличие острого психоза, при котором у пациента иногда наблюдаются фазы амнезии.

Мистер Роупер поблагодарил меня и спросил, к какому объяснению я склоняюсь.

– Я не нашел никаких доказательств того, что в это время он был психически болен, поэтому уверенно это исключаю. Мне трудно определить, какое из трех других объяснений более вероятно. Я не могу с уверенностью сказать, что амнезия симулирована, но в равной степени не могу и исключить этого. Обвиняемый рассказывал, что у него уже наблюдалась потеря памяти, когда он был пьян, так что повторение вполне возможно. Если амнезия подлинная, то в дополнение к эффекту опьянения могли иметь место непатологические психические процессы.

– Не могли бы вы объяснить, что значит непатологические? – спросил мистер Роупер.

– Я использую этот термин, чтобы отличить необычное психическое состояние, которое не имеет клинического значения, от клинически значимого. Под клинически значимым я подразумеваю состояние психики, которое возникает при психическом заболевании. Моя экспертная оценка не выявила доказательств такого психического состояния.

– Подводя итог для присяжных, правильно ли я понимаю, что, по вашим словам, имело место психическое заболевание, которое мы называем алкогольной зависимостью, но не было никаких отклонений в функционировании психики?

Я колебался.

– Ну, чтобы было понятно, алкогольная зависимость не считается психическим заболеванием. Она включена в диагностические справочники, такие как DSM-5[8], и поэтому подпадает под широкую категорию психических расстройств, но термин «психическое заболевание», как правило, используется для диагнозов вроде клинической депрессии или шизофрении и обычно не применяется к алкогольной зависимости. В любом случае нет никаких доказательств ненормальности его психического функционирования.

– Вы знаете, что для признания подсудимого ограниченно вменяемым необходимо, чтобы у него наблюдалось отклонение в психическом функционировании?

– Да, таковы требования.

– И у него отклонений в функционировании психики не было?

– По моему мнению – не было.

– Спасибо, доктор Нейтан, пожалуйста, останьтесь в зале.

Мистер Роупер сел и наклонил голову вправо, в сторону мистера Хэслетта, адвоката защиты. Тот встал.

– Нам следует высказываться с осторожностью, не так ли, доктор Нейтан? Вопрос об ограниченной вменяемости должен решаться присяжными, и мы не должны лишать их этой роли.

Хорошо, что он сказал «мы», а не «вы». Похоже, он не стал переходить на личности и выставлять меня некомпетентным. Но было пока непонятно, продолжит ли он в том же духе. Может быть, он пытался усыпить мою бдительность, чтобы поставить подножку?

Я был полностью согласен с его основной мыслью. Ограниченная вменяемость – это юридический, а не медицинский термин. Его составляющие, такие как «признанное заболевание» и «аномалия психического функционирования», звучат по-медицински, но стоит помнить, что эти термины не встречаются в текстах о психиатрическом обследовании пациента или в диагностических руководствах. Это термины из документа, составленного парламентскими разработчиками, которые сформулировали их после диалога между политиками, государственными служащими, судебно-психиатрическими экспертами. Эти термины не проверяются медицинскими исследованиями и не уточняются психиатрической экспертизой. Обвиняемый, недовольный исходом дела, может выдвинуть возражения против того, как был применен закон. Он может обратиться в вышестоящий суд с просьбой решить, обоснованы ли его возражения. В этом случае апелляционные суды дают разъяснения, как следует толковать законодательство. Однако, что очень важно, арбитрами в определении понятия «ограниченная вменяемость» являются юристы, а не врачи.

Я без колебаний согласился с мистером Хэслеттом, что в конечном итоге именно присяжные должны решить, следует ли признать Стивенса ограниченно вменяемым.

– Вы психиатр? – спросил мистер Хэслетт.

Я ответил утвердительно, гадая, куда он клонит.

– Что это означает? – продолжил он.

Мне никогда не задавали подобных вопросов в суде. Я не терял бдительности – он наверняка устроит какой-нибудь подвох.

– Психиатрия – это медицинская специальность, в которой мы занимаемся психическим здоровьем человека.

Он высказал еще несколько азбучных истин, с которыми я не мог не согласиться.

– Значит, вы прежде всего, если можно так выразиться, настоящий врач, который затем получил специализацию по психиатрии? Насколько сильно вы полагаетесь на слова пациента? Если не считать сканирования мозга на предмет дегенеративного заболевания, вы же не можете заглянуть в сознание, как хирург смотрит на рентгеновский снимок сломанной ноги?

Я объяснил, что мы действительно принимаем во внимание другие данные. Мы наблюдаем за поведением пациента. Сравниваем его слова с тем, что о нем говорят другие. Изучаем историю болезни, если она имеется. Эта дополнительная информация помогает очертить контуры, но я согласился с тем, что для выявления патологии или того, что мы называем психопатологией, мы больше, чем другие врачи, полагаемся на слова пациента.

Общая мысль, которую следовало донести до присяжных, заключалась в том, что им нужно сохранять определенную степень независимости мышления. Защитник пытался убедить их, что при всем моем многолетнем опыте и длинном списке регалий мои показания не должны приниматься безоговорочно.

Я полностью согласен с этим утверждением, и не только в том, что касается моей роли эксперта, но и в отношении моей повседневной практики. Медицинское образование поощряет веру в то, что как хирург должен найти перелом, так и психиатры занимаются поиском конкретных патологических состояний. Как гласит теория, нам мешает отсутствие объективных критериев. Это правда, но есть и более фундаментальная проблема. Доказательств того, что под каждым диагностическим ярлыком скрывается определенная патология, практически не существует. Диагностические ярлыки являются скорее случайными и привязаны к понятиям, разработанным в XIX в. и первой половине XX в., а не получены в результате эмпирических исследований. Мне вспоминается призыв политического аналитика Нейта Сильвера в его книге «Сигнал и шум» (The Signal and the Noise) всегда и во всем сомневаться – только так можно приблизиться к реальности. Он противопоставляет свой вероятностный подход идеологу, который упорно придерживается простых правил, чтобы придать смысл информации, даже если эти правила не выдерживают эмпирической проверки.

Затем мистер Хэслетт начал строить следующую опору для своей версии.

– Вы подтвердили свое мнение о том, что обвиняемый страдал расстройством, связанным с употреблением алкоголя. – Я решил, что он, вероятно, выбрал официальный термин, а не разговорный, такой как алкоголизм, чтобы подчеркнуть медицинский статус проблемы. – И он отрицал свое состояние. Вы согласны?

Я не знал, соглашаться или нет. Мне знакома тактика, когда эксперта ведут по определенному пути, на котором каждый шаг вроде бы кажется разумным, но потом, часто слишком поздно, эксперт понимает, что конечная точка очень далека от его точки зрения. Можно было бы предположить, что с опытом я наловчился противостоять этой тактике, но на самом деле я научился не зацикливаться на тактике и с уверенностью