как радостно должно быть человеку, увидавшему то, чего никто не видал прежде его (8, 307–308).

Ряд сравнений: клад – цветок папоротника – стеклянный улей – развратные картинки – описывает представление о творческой работе и вовлечение в эту работу. Главным педагогическим инструментом у Толстого становится чувство, природа которого двойственна и сомнительна. Разжигание творческого воображения при этом описывается как акт, сходный с любовным: та же страсть, та же интимность.

На место романтической концепции творчества как дара богов у Толстого приходит концепция творчества как дела, доступного любому ребенку, но при этом тайного и соблазняющего. Эта смена концепции приводит к смене образа автора. Автор – не пророк или осмеянный пророк, а обученный приемам271 свободный в своем писании естественный человек. Гёте и Федька в этой системе равны, и Федька даже лучше.

Сравнивая Гёте и Федьку, Толстой, конечно, эпатирует образованную публику. Чтобы еще более усилить эффект от изложенного, Толстой как опытный писатель отодвигает границу события и описывает длительность своего потрясения. Произошедшее преподносится как чудо, как переворот, как открытие:

Я долго не мог дать себе отчета в том впечатлении, которое я испытал, хотя и чувствовал, что это впечатление было из тех, которые в зрелых летах воспитывают, возводят на новую ступень жизни и заставляют отрекаться от старого и вполне предаваться новому. На другой день я еще не верил тому, что испытал вчера. Мне казалось столь странным, что крестьянский, полуграмотный мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гёте. Мне казалось столь странным и оскорбительным, что я, автор «Детства», заслуживший некоторый успех и признание художественного таланта от русской образованной публики, что я, в деле художества, не только не могу указать или помочь одиннадцатилетнему Сёмке и Федьке, а что едва-едва, – и то только в счастливую минуту раздражения, – в состоянии следить за ними и понимать их (8, 308).

Гёте – знак официальной культуры, засилье которой наблюдается в школах, и именно с позиций этой культуры современники Толстого будут критиковать его педагогические идеи272. Философским ориентиром Толстого был Руссо, и даже не Руссо, а та идея естественного человека, которую Толстой понимает и развивает по-своему. Идеалом Руссо служила абстрактная модель, конкретным воплощением которой выступал крестьянский мальчик. И учитель, и писатель уступают, по мысли литераторов, крестьянскому мальчику в чувстве правды и простоте, в знании народной жизни. При этом «Солдаткино житье» представляется Толстому тем идеальным текстом о народе, который хочет написать Толстой, но пишет Федька. Взгляд на жизнь от Федьки – вот цель Толстого. Сам же Толстой при всем желании «стать Лукашкой» оказывается Евгением Бауманом из романа Б. Ауэрбаха «Новая жизнь» (1851).

Литературный сюжет и педагогическая модель Л. Н. Толстого

В январе 1861 года Толстой приезжает в Берлин, где посещает Бертольда Ауэрбаха. Он заходит к немецкому писателю со словами: «Я – Евгений Бауман», – так звали героя романа Ауэрбаха «Новая жизнь». Роман рассказывал о графе Фалькенберге, революционере, который бежит из тюрьмы и меняется документами со школьным учителем Бауманом. Случайно став педагогом, он находит в этом свое призвание и смысл жизни. В графе, ставшем учителем, Толстой узнает себя.

Любопытно, что сам Толстой нигде не упоминает Ауэрбаха – возможно, потому что его посоветовал Тургенев, а возможно, потому что указание на литературное влияние противоречит толстовскому пафосу преодоления литературы. Но, по воспоминаниям Скайлера, советуя ему «Новую жизнь», Толстой прибавляет: «Этому писателю я обязан, что открыл школу для моих крестьян и заинтересовался народным образованием»273. Таким образом, наравне с новыми заграничными впечатлениями и идеями Руссо, важным стимулом для обращения к народному просвещению стал литературный сюжет, дающий ответ на вопрос, как начать новую жизнь и как изменить мир, будучи учителем.

Поиски правильного тона и приема (слово, особенно любимое Толстым) заставляют его пробовать разные подходы к народному обучению. Если себя он видит учителем-революционером, то приемы обучения тоже осознаются им как революционные. Вместо традиционных в школе этого времени литературных ориентиров274 Толстой ищет новые, не литературные, а народные, фольклорные источники.

«Настоящий прием» будет найден при чтении пословиц Снегирева275, а изображение пишущих мальчиков Федьки и Сёмки спроецировано на несколько кодов: литературный – через сравнение с Гёте и самим Толстым-писателем; природный – через уподобление рою пчел; фольклорный – через написание с детьми пословиц; и наконец, код развращения просвещением, самый странный и сомнительный в этом ряду. Толстой словно подбирает ключи, давая читателю своей статьи несколько возможных программ понимания опыта обучения писанию и одновременно снова подчеркивая его новизну и экспериментальность своего дела276.

Позднее, анализируя свой педагогический опыт, в статье «О народном образовании» он назовет школу «педагогической лабораторией».

Только когда опыт будет основанием школы, только тогда, когда каждая школа будет, так сказать, педагогической лабораторией, только тогда школа не отстанет от всеобщего прогресса, и опыт будет в состоянии положить твердые основания для науки образования (8, 15).

Еще резче обозначит свою позицию Толстой в черновых вариантах ответа автору критической статьи в «Русском вестнике» (№ 5, 1862) Маркову.

Г. Марков говорит: истина находится только в истории развития. Историческое развитие, следовательно, есть закон, вследствие которого человечество постоянно двигается к совершенствованию – прогресс. На этом основании г. Марков отвергает всякий вывод мысли, противоречащий историческому развитию; на этом основании он говорит, что школа не должна быть лабораторией для опыта, но должна быть фабрикой для приготовления служителей исторического развития – прогресса (8, 441–442; здесь приводится в современной орфографии).

Слово «прогресс» становится для Толстого эмблемой ложного понимания исторического развития, которому Толстой противопоставляет свою веру в естественное стремление к совершенствованию. Школа как фабрика противопоставляется школе как лаборатории, педагогика насилия – свободному развитию и совместному творчеству.

Если сравнить описание уроков с крестьянскими мальчиками и описание домашних уроков в семье Толстого277, то мы увидим несомненное сходство и перенесение принципов домашнего воспитания на крестьянских детей. Очевидная в XIX веке разница в обучении разных сословий в случае Толстого не слишком велика. Сохранились воспоминания Сергея Плаксина, который летом 1860 года оказывается соседом семьи Толстых по вилле в Гиере и участвует в общих прогулках и уроках с племянниками Толстого, детьми сестры Марии Николаевны, Лизой, Колей и Варей:

Вот образец наших занятий со Львом Николаевичем.

– Слушайте, – сказал он нам как-то, – я вас буду учить! <…>

Пишите: чем отличается Россия от других государств.

Пишите