его, Евтушенко явился к Шолохову. Маяцкий своими глазами видел, как, поднявшись на второй этаж, Евтушенко встал на колени и так двинулся к дверям шолоховского кабинета. Шолохов не выгнал просителя, но выслушал – и потом заступился. Годы спустя Евтушенко отблагодарил благодетеля тем, что оставил воспоминания, где утверждал, что возле шолоховского дома стояла милицейская будка, причём – полосатая.

Никакой будки там не было.

* * *

Внешне всё шло своим чередом.

Шолохов писал письма Брежневу уже не как Сталину или даже Хрущёву, – а в тональности по сути приятельской, обращаясь к нему на «ты». Более того, и сам Брежнев писал Шолохову в таких же примерно интонациях: «…знал, что ты в Москве, и очень обрадовался, имея в виду, что встречусь с тобой, есть нужда поговорить и посоветоваться… Кстати, хочу напомнить тебе о твоём слове, которое ты дал мне, в сентябре-октябре обязательно проверить своё здоровье. Я и сейчас прошу тебя об этом и настаиваю. Знаю, что ты, дисциплинированный солдат революции, послушаешь своего друга полковника» (12 декабря 1966-го).

Разъезжая по заграницам, Шолохов собирал международные награды и плоды всемирного признания. В январе 1967-го его со всем основанием назвали самым популярным писателем в Польше. Запросто при случае пересекался и общался с иными бессмертными – от Сноу и Неруды до Ивашкевича. Принимал у себя очередную литературную поросль, благословляя лучших, на его взгляд, и определяя тем самым внутривидовые иерархии.

13 июня 1967-го в Вёшенскую нагрянула сразу целая мировая делегация – молодые литераторы Болгарии, Венгрии, Польши, Колумбии, ГДР, – и наши, конечно же, тоже были, в числе которых поглядывал вокруг маленькими вологодскими глазками молодой Василий Белов. Митинговали, пировали, ликовали.

Шолохов стал символом страны, – наиважнейшим, всеочевидным, бесспорным, – к нему ехали, будто к старцу, пророку, одному из отцов всего сущего – за благословением.

Из малого числа соразмерных Шолохову победительных советских символов – самым главным был, конечно же, Юрий Гагарин. Он прибыл 13 июня одновременно со всей делегацией.

Встреча Шолохова с Гагариным должна была состояться в райкоме партии, но заявившийся туда писатель привычно поломал все планы, предложив: а поехали лучше на природу, там и поговорим.

Кто ж ему откажет?

Гагарин сел за руль первого «газика», и Шолохов в ту же машину, на пассажирское переднее. Начало их разговора успели подслушать.

– Ну что, космонавт, поехали? – сказал Шолохов. – Куда нас Юра сейчас доставит, к какому причалу…

– С таким штурманом, как вы… – сказал Гагарин, – к любому…

О чём они говорили по пути – бог весть.

В Еланской местные жители высыпали на дорогу, ещё не зная, кто едет.

Пожилая колхозница, сразу узнав Шолохова, махнула рукой, остановив машину.

Говорит:

– Михаил Александрович, стоим здесь с утра, ждём. Говорят, что Гагарин едет, а его всё нет.

Была уверена, что Шолохов, как обычно, с водителем.

Гагарин всей своей гагаринской улыбкой как улыбнётся:

– Это я, мамаша!

Посетили Каргинскую, хутор Кружилин; пели казачьи песни; разгорячённый Гагарин переплыл туда-обратно Дон…

Несколько фотографий тех трёх дней явственно показывают: как славно им было вдвоём, как рады были они друг другу. Какая искренняя заинтересованность в гагаринских глазах. Как по-отцовски благодушен Шолохов.

Потом Гагарина спросят про Шолохова, он расскажет главное:

– Речь Михаила Александровича совершенно своеобразна, на редкость самобытна, образна, лаконична. Слова у него свои, шолоховские, я бы сказал, всегда свежие, будто никогда их до этого не слышал.

Шолохов и Гагарин – как сказали бы в иные времена – были мировыми советскими брендами.

Можно как угодно оценивать результаты советской эпохи, но – какая великая мечта имеет в качестве своих символов соразмерные фигуры?

…Гагарин погибнет спустя девять месяцев.

* * *

К осени 1967-го ситуация с Александром Солженицыным стала для советского руководства проблемной. С 1963 года в «Новом мире» были опубликованы его рассказы «Матрёнин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Для пользы дела». В 1964-м был принят к печати роман «В круге первом». Театр им. Ленинского комсомола в Москве взял для постановки его пьесу «Свеча на ветру».

В том же году Солженицына выдвинули на соискание Ленинской премии. В результате голосования Комитета по премиям предложение было отклонено – так случалось не только с ним, а из года в год с другими ведущими писателями, – но сам факт выдвижения подтверждал его уже государственный статус.

Тем не менее тогда же Солженицын осмысленно отдал в «самиздат» цикл «Крохотки», заранее зная, что рукопись уйдёт за границу и будет опубликована там. Что произошло стремительно – уже в октябре 1964-го «Крохотки» вышли во Франкфурте, в антисоветском журнале «Грани».

О процессе Синявского и Даниэля Солженицын отлично помнил и намеренно шёл на конфликт. 11 сентября 1965-го у него провели обыск, изъяв ряд рукописей, в числе которых были пьеса «Пир победителей» и роман «В круге первом». ЦК КПСС издал эти вещи закрытым тиражом – для внутреннего ознакомления партийного и писательского руководства.

Солженицын вёл себя на удивление самоуверенно. Он написал жалобы на незаконное изъятие рукописей секретарям ЦК КПСС Леониду Брежневу, Михаилу Суслову и Юрию Андропову; предложил рассказ «Захар-Калита» (надо сказать, вполне невинный) сначала в «Известия», а затем в «Правду». Отказали после долгих раздумий и там, и там, зато взял Твардовский в «Новый мир» – и опубликовал в первом номере журнала за 1966 год.

К тому времени Солженицын, как было известно, уже работал над книгой «Архипелаг ГУЛАГ».

Партийцы пытались определиться: как с ним быть.

Вчера ему едва Ленинскую премию не дали, раскрыли для него страницы журналов и двери театров, – а завтра он начнёт публиковать чёрт знает что на Западе!

Что делать-то? Ещё один, после Синявского и Даниэля, процесс запустить? Но как, когда сами его выкормили, хороводились с ним, к вождям водили знакомиться, сделали мировой знаменитостью, – в США уже вышел томик Солженицына «Избранное», «Один день Ивана Денисовича» перевели на множество языков.

Солженицын всё это знал, играя дерзостно.

16 мая 1967 года он направил открытое письмо IV съезду советских писателей:

«Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура под затуманенным именем Главлита тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно-неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в XXI век! Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени: отбирать достойные книги от недостойных.

За нашими писателями не предполагается, не признаётся права высказывать опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему изъяснять социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране».

Как он себя ставил: «опережающие суждения» у него, сам их так определял.

Солженицына поддержал ряд советских писателей. Более 90 литераторов, в числе которых Вениамин Каверин, Борис Балтер, Фазиль Искандер, Юрий Трифонов, Бенедикт Сарнов, Александр Галич выступили с обращением: