Дубчек начал терять управление государством и 16 августа позвонил Брежневу с просьбой ввести войска. Брежнев по-прежнему находился в раздумьях и решения не принял. 17-го перезвонил сам, но Дубчек не ответил.

В ночь с 20 на 21 августа Советский Союз ввёл войска: 300 тысяч солдат, 7 тысяч танков.

Поэт Евтушенко, бывший в это время с писателем Василием Аксёновым в Крыму, вспоминал: «Мы пили и плакали: я – слезами обманутого идеалиста, Аксёнов – слезами ненависти». В местной забегаловке Аксёнов забрался на один из столиков и кричал на людей: «Вы рабы той тарелки с прокисшим винегретом, за которой вы сейчас стоите. А в это время ваши танки давят свободу в Праге, потому что вы хотите, чтобы такое же рабство, как у нас, было везде». Вскоре Евтушенко напишет стихи: «Танки идут по Праге / в закатной крови рассвета. / Танки идут по правде, / которая не газета».

25 августа с арестованным Дубчеком и его товарищами начались переговоры, которые завершились подписанием так называемого Московского протокола. Протокол гласил: в Чехословакии теперь будут постоянно находиться советские войска. Начавшиеся преобразования сворачивались.

В тот же день, 25 августа, на Красной площади произошла первая за много лет, хоть и крайне малочисленная политическая демонстрация в знак протеста против введения в Чехословакию вооружённых сил. В Советском Союзе начало оформляться диссидентское движение – сообщество людей, исповедующих «нашу и вашу свободу» или, если сослаться на слова Василия Аксёнова – сверхуспешного, трижды экранизированного на тот момент советского писателя – необходимость избавления от советского рабства.

Однажды сын Шолохова Михаил спросил у отца, что тот думает о диссидентстве.

Шолохов ответил (цитируем записки сына):

– Скажем, по железной дороге идёт невообразимо огромный состав. И тьма в нём вагонов, вперемежку пассажирские, товарные, санитарные, цистерны с горючим, и вагоны, начинённые взрывчаткой, словом, всё население со своим мирным и военным скарбом. И вот вместо того, чтоб как-то регулировать его движение – притормаживать, разгонять, где можно и нужно семафорить, переводить стрелки, направлять его по путям, где и рельсы, и шпалы, и мосты, и туннели – всё может выдержать его чудовищную тяжесть, вместить его невообразимые габариты, – вместо этого начинают формировать такой же состав, чтобы пустить его навстречу…

* * *

Обретшее свои контуры противостояние консерваторов и либералов начали называть борьбой сторонников «прогресса» с «наследниками Сталина», «сталинистами». Другая вошедшая в обиход формулировка: сталинисты и черносотенцы против космополитов и еврейского лобби.

Всё это, на самом деле, давало ложные цели и несколько запутывало ситуацию.

Среди «оттепельных» витий евреями были далеко не все.

Ни Шолохов, ни другой крупнейший советский писатель, которого причисляли к руководителям «русской партии» – Леонид Леонов, – не были ни черносотенцами, ни сталинистами.

Впрочем, в их кругу встречались разные люди; к примеру, Софронов и Бубеннов имели устойчивую антисемитскую репутацию и являлись несомненными сталинистами. Однако, имея крепкие системные позиции, они проигрывали своим оппонентам в известности и читательской востребованности.

Зато всё более разрастался ряд представителей культуры, которые находились – и политически, и бытийно, на человеческом уровне, – словно бы между партиями консерваторов и либералов и не могли быть отнесены ни к первым, ни ко вторым, – от Твардовского, Катаева или переживающего мучительные трансформации Симонова до Дмитрия Лихачёва и Василия Шукшина. Подобным образом чувствовали себя очень и очень многие. Однако это крыло с каждым годом всё более и более склонялось к либеральным воззрениям.

Та самая золотая середина, должная хранить здравомыслие нации, таяла.

«Русская партия» понемногу становилась объектом столичного скепсиса и насмешек.

«Западники» приобретали всё большее влияние.

Страна нуждалась в честном, а не кривом зеркале, в котором могла разглядеть себя.

* * *

Знания о событиях второй половины 1930-х, что носил в себе Шолохов, были беспрецедентны. Он помнил Ягоду, Ежова, Берию. Он пережил нескольких региональных и районных руководителей НКВД. Он знал огромное количество историй про судьбы людей, попавших под репрессивный каток, и сам был персонажем этих историй.

Он ходил по грани, он спасал. Он переписывался со Сталиным и провёл с ним часы в личных разговорах. Он пересёк это гиблое время наискосок, а не пересидел, прячась. Он точно не хотел, чтобы этой темы коснулись люди, одержимые обидой или желанием вынести счёт отечеству, занимая притом прокурорскую позицию.

Само побуждение рассказать, как было на самом деле, оказалось для Шолохова словно бы живительным. Теперь он истово хотел вернуться к прозе, к прежним своим десятилетней, а то и большей давности задумкам.

Видя, как, какими словами говорит о той трагедии Солженицын, он был убеждён, что найдёт иные слова, которые откроют правду, но не введут народ в искушение убить собственную страну.

В разгар пражских событий Шолохов вернулся к роману «Они сражались за Родину», к первой её книге, где события уведены в предвоенные годы.

Точкой отсчёта в романе должен был стать 1939-й: финал репрессий, поражение республиканцев и установление диктатуры Франко в Испании, события на Халхин-Голе. Клубок трагедий, который следовало бережно распустить.

Летом Шолохов написал одну из глав: судя по всему, она должна была завершать первую книгу.

Главред «Правды» Михаил Васильевич Зимянин попросил тогда Шолохова дать газете что-нибудь из нового романа к 7 Ноября.

Ну как не пособить родному человеку – держи, дорогой товарищ. В первых числа сентября Шолохов передал новую главу газете «Правда».

* * *

Довольный Зимянин распечатал бандероль и бережно положил на стол.

В шолоховской рукописи было сорок страниц печатного текста.

Неглупый, но крайне упрямый мужик, один из руководителей партизанского движения в Белоруссии, по взглядам – насколько это возможно со скидкой на то время – русский националист, бывший министр просвещения БССР, Зимянин, конечно же, читал у Шолохова всё: и рассказы, и оба романа, и военные главы «Они сражались за Родину». А тут – предыстория: даже сердце заныло от предвкушения.

Приступил к чтению.

…Июнь 1941-го. До войны остались считаные дни.

К Николаю Стрельцову в его станицу едет погостить вышедший из тюрьмы старший брат Александр. Отсидел он четыре с половиной года. То есть его посадили в самом начале 1937 года, сосчитал Зимянин в голове и тут же уткнулся в строчку: «Братец-то генерал, да ещё пострадавший от советской власти…»

Бегло пролистав ещё раз сорок страниц текста, Зимянин увидел знакомые фамилии: Сталин… Ежов… Берия… Вздохнул и продолжил читать.

Директор МТС, где работает старшим агрономом Стрельцов, говорит: «Что делают с людьми – уму непостижимо! Продержат в тюрьме или в лагерях четыре года, а потом: “Извините нас, вышла ошибка. Подпишитесь, что не будете разглашать и трепаться, как мы с вами обращались, и катитесь к чёртовой матери!” Так ведь эти