сделал какой-то жест. Или она даже сквозь толщу бинтов почувствовала, что я никогда еще не доверялся так другому человеку. Так или иначе, какое-то время спустя в палату все же вернулась она. Вы это правильно сделали, ляпнул я, увидев ее в дверях. Что-то случилось? Да нет, ничего, сказал я, чувствуя, как ко мне словно бы возвращаются силы и мой единственный глаз наконец обретает ясность зрения. Тогда почему, спросил она. Потому что вы мне нужны, сказал я. Наши ладони невольно потянулись друг к другу, и она покраснела. Мне было тогда двенадцать, ей лет на десять больше.

Нам никогда нет нужды представлять себе, как поведут себя в той или иной ситуации наши близкие. Потому что определенные ситуации влекут за собой определенные формы поведения. На протяжении всей своей жизни мы повторяем одни и те же жесты, и окружающие черпают в них уверенность. Исходя из этого опыта, я и готовился к встрече с матерью.

В палате лежали такие же, как и я, прикованные к постелям бледные мумии. Мне как-то хотелось выделиться среди них. Они хрипели, стонали, храпели, кряхтели и нестерпимо воняли. Над дверью мерцал синий ночной фонарь. Я попросил медсестру подложить мне под спину подушки, включить лампу над моей головой, вынести утку и принести мне какую-нибудь газету. Она иногда исчезала куда-то, потом возвращалась. Превозмогая боль, я пытался читать одним глазом, но дождаться приезда матери в этом положении не получилось. Меня сморил сон. А когда я открыл единственный глаз, к величайшему своему удивлению, увидел в дверном проеме не мать, а фурию, вселившуюся непонятным образом в ее тело и одетую в ее платье. Ворвавшись в палату, она ринулась прямо ко мне. Такого я не ожидал. Вытянув руки, она подлетела ко мне, ударила сумочкой по лицу и вцепилась мне в плечи. Если бы медсестра не набросилась на нее, она, невзирая на мое состояние, излупила бы меня, порвала на части. Хотя до этого я не получал от нее даже подзатыльника. Никогда. Они боролись прямо на мне. Фурия при этом хрипло кричала: что ты сделал, что опять натворил, что, говори, а мой ангел-хранитель высоким фальцетом визжала, да вы что, не смейте к нему прикасаться, вы с ума сошли, помогите. Палату вдруг залил ослепительный свет, все тут же проснулись, заголосили, но вскоре все кончилось. Фурия исчезла, испарилась, а на моей постели разразилась рыданиями моя мать. Только тогда медсестра отпустила ее. Ощупала на мне гипс, все мои члены, целые и забинтованные, потом, странно посмеиваясь, уложила в постели больных, всех успокоила, погасила свет и, усмехнувшись мне напоследок, вышла из палаты.

В таких ситуациях самое разумное, что может сделать ребенок, – объяснить родителю, что он сделал и почему. Старательно заикаясь, он должен признать все свои прегрешения, выдать хотя бы треть своих сокровенных тайн, и своим раскаянием он заслужит прощение. Но мне даже в голову не пришло выдавать нас. Я был уверен, что и Прем сообщит милиции только то, что абсолютно необходимо. Возможно, я вел себя так потому, что впервые в жизни оказался между двумя женщинами. Эта бурная сцена заставила меня понять, что мать – не только мать, но и женщина. Прежде мне это и в голову не приходило. Одна женщина рыдала на моей кровати, другая ходила вокруг, посмеиваясь. Словно бы наслаждалась злорадно, что я оказался в руках такой сумасшедшей.

Все еще продолжая рыдать, мать повторяла свои вопросы, касавшиеся самой больной точки всей моей жизни. Речь шла о моей независимости. Подняв обе руки, здоровую и загипсованную, я повернул ее плачущее лицо к себе. Я был зол на нее, хотел увести ее от этой чувствительной темы, но так, чтобы не травмировать ее слишком сильно.

Могла бы приехать и побыстрее, сказал я.

Да я только домой вернулась, а там милиция! Милиция, представляешь?!

Я уже целый день здесь лежу и еще ничего не ел.

Она посмотрела на меня сквозь слезы.

Хочу вишневый компот, сказал я.

Компот, изумилась она, где я теперь достану тебе компот?

При этом заплаканные глаза вновь обрели знакомое, исполненное покорности и несколько испуганное вдовье выражение. Мне удалось снова превратить ее в свою мать.

Сегодня я знаю, что именно я убил в ней женщину.

Наверное, нет нужды специально подчеркивать, что жизнь, которой мы жили, разительно отличалась от жизни моего друга. Правда, был во всей этой истории короткий, но повлиявший на весь мой психический склад период, когда точно так же, как он и его подруга Майя, мы тоже заразились шпиономанией. Мы это называли разведывательной деятельностью. Задача заключалась в том, чтобы проникнуть на вражескую территорию и незамеченными покинуть ее. Мы всегда выбирали дома и квартиры, чьих обитателей мы не знали. Нам казалось это более честным, иначе потом мы не смогли бы смотреть знакомым в глаза. Мы присматривались к чужим садам, выбирали пустынную комнату, какое-нибудь оставленное открытым окно, хлипкие ставни, легко взламываемую дверь, решали, какую вещь нужно вынести из квартиры. Один из нас стоял на стреме, другой работал.

Мы никогда ничего не присваивали. Предметы, которые мы выносили в качестве доказательства, мы потом возвращали на место. В худшем случае подбрасывали, оставляли их на пороге или на подоконнике. Чего только не проходило через наши руки – документы, часы, пресс-папье, авторучки, склянки с лекарствами, портсигары, печати, забавные безделушки. Мне особо запомнилась лакированная китайская музыкальная шкатулка, а также порнографическая статуэтка с весьма подвижными членами. В истории моей сексуальной жизни едва ли отыщется ревностно охраняемая тайна, сравнимая по живости с этими впечатлениями. Мы совершали насилие над жизнями беззащитных людей. Над их немыми, ничего не подозревающими жилищами. И это была та точка, где мы с Премом переступали границы дозволенного. От одного только решения об очередной такой акции у нас сводило желудки, глаза стекленели, руки-ноги охватывала дрожь, в кишечнике начиналось бессовестное брожение, и мы от волнения не единожды и не дважды вынуждены были справлять нужду на глазах друг у друга.

Я уверен, что нравственная ценность поступка может быть физически измерена посредством нашего тела. Такие замеры каждый из нас производит буквально ежеминутно. И способом измерения является не что иное, как своеобразное соотношение между побуждениями и запретами. Ведь поступки являются результатом не только наших побуждений, обусловленных инстинктами, но и сформированных воспитанием запретов относительно этих побуждений. В любом совершаемом нами поступке ищут свои пропорции наши природные склонности, социальные установки, наследственность и происхождение. И тело, сталкиваясь с явной непропорциональностью, реагирует