Если следовать логике, то лица, в которых чувства и интеллект складываются в разительно неуравновешенную картину, должны представляться нам по крайней мере столь же красивыми, как те, в которых они поразительно гармоничны. Однако это не так. Выбирая между двумя почти совершенными формами, мы всегда отдаем предпочтение почти совершенной пропорциональности перед почти совершенной непропорциональностью.

Если бы я разрезал ножницами любую, сделанную анфас фотографию моего деда на две части, вертикально, от ямочки на подбородке вдоль линии носа, и совместил бы полученные половинки лица, то геометрически одна половина практически в точности совпала бы с другой. Причина столь уникального случая состоит, наверное, в том, что у таких индивидов оба полушария мозга развиты равномерно. По их внешности можно заключить, что ни эмоции, ни интеллект не доминируют в них в том или ином направлении, и, глядя на них, мы невольно оказывается под магическим воздействием возможности совершенной симметрии.

Ведь если бы полушария мозга, отвечающие за эмоциональное и интеллектуальное восприятие явлений, которые наши органы чувств на первичном уровне уже восприняли как нейтральное целое, могли функционировать абсолютно гармонично, иными словами, если бы не было никаких различий между целым и частью, если бы внутренний образ формировался не в соответствии с уникальными, субъективными нейрофизиологическими особенностями индивида, как образ, специфический именно для него, а воспроизводился бы совершенно одинаково, как совершенное целое, постижимое всеми, то тогда для нас была бы исключена даже сама возможность различать прекрасное и безобразное, добро и зло, ибо не было бы и различий между смыслом, которым мы наделяем вещи, и чувствами, которые к ним питаем. Это и было бы совершенной симметрией, к которой мы все стремимся и которую человек этический называет совершенным добром, а эстет – совершенной красотой.

Все это я счел необходимым изложить для того, чтобы дать почувствовать, какая неодолимая пропасть лежит между этическим мышлением, находящим определенные ориентиры даже и при отсутствии совершенной симметрии, эстетическим мышлением, которое пережить отсутствие таковой симметрии не способно, и тем образом мыслей, который я, наряду с другими, мог бы назвать своим собственным. В юности, из-за моей якобы привлекательной внешности, мне приписывали некую исключительность и соответственным образом обращались со мной. Удивление, восхищение, которые окружали меня, в какой-то мере компенсировали для меня тот ущерб, который наносило мне мое социальное происхождение. Однако – или, может быть, именно потому – по складу мышления я стал человеком самым что ни на есть заурядным. Я не стал верующим, как люди этического склада, и не стал скептиком, как эстеты, которых я знаю, потому что я никогда не стремился к чему-то заведомо невозможному, а старался умело использовать те свои качества, которыми обладаю. Разумеется, мои тайные муки позволяют мне понимать и мессианскую уверенность людей этических, и разочарованный скепсис эстетов, их счастье и их трагедии, однако мое мышление не направлено на поиски чего-то возможного, но недоступного или, наоборот, невозможного и потому открывающего пути к метафизическим озарениям; однако мысли мои направлены на вещи реальные, которые можно потрогать руками.

В своей деятельности я вполне обхожусь без какой-либо жизненной философии. И руководствуюсь бухгалтерским правилом: то, что слева отражается как приход, справа должно соответствовать расходу. Несмотря на свою склонность к теоретизированию, я занимаюсь только практической организацией моей жизни. Привожу в соответствие приход и расход, не забывая, что рождающаяся при этом симметрия является таковой лишь в момент своего рождения.

И если выше я сказал, что изучение тех вызывающих во мне неприятие фотографий, в которых ощущались намеки на совершенную симметрию, в детстве было моим любимым времяпрепровождением, то эти слова непременно нуждаются в дополнительных разъяснениях.

Как становится ясно и из признаний моего друга, я вовсе не был застенчивым нелюдимым ребенком. Я и сейчас остаюсь человеком деятельным, хотя эту склонность к активности, иногда даже бурной активности, считаю скорее отрицательной чертой своего характера. Даже при том, что другие эту неистощимую, как кажется им, энергию полагают, напротив, достойной зависти. Лично меня к деятельности побуждает не жажда триумфа или успехов, а скорее то безразличие людей из моего ближайшего и более широкого окружения, с которым они смиряются с состоянием вечно проигрывающих. А поскольку в жизни поражений бывает гораздо больше, нежели побед, то и возможностей для ухода в тихое созерцание у меня не так много. Я не люблю громких слов, но должен все же сказать, что наша история, состоящая из сплошных бедствий и поражений, во многом повинна в том, что, сталкиваясь с непосильной задачей или безвыходной, как нам кажется, ситуацией, мы даже не пытаемся взвесить возможность как-то перегруппировать имеющиеся силы, а с идиотским малодушием уклоняемся, тянем время, делаем вид, будто проблемы вовсе не существует, или, напротив, с мазохистским наслаждением перечисляем причины, из-за которых разумный выход из положения невозможен. И эта хитрованская тупость, как и сладострастно-фаталистические разглагольствования, выводит меня из себя. Тактику выжидания, отсиживания в кустах, на мой взгляд, можно оправдать в ситуации, предлагающей перспективы разнообразных решений; а когда таких перспектив нет, мне не хуже, чем всем остальным моим соотечественникам, известно, что можно и чего нельзя сделать, и если нельзя, то по каким причинам. Поэтому совершенно излишне тратить время на выжидание, равно как и на никому не нужную болтовню. Но мое раздражение чаще всего оказывается плохим советчиком. В своей лихорадочной деятельности я тоже совершаю ошибку за ошибкой, терплю поражение за поражением. Но при этом не без некоторого самодовольства приговариваю, что иногда и слепая курица находит зернышко – только для этого она должна хотя бы работать клювом.

Когда же в просвете между двумя ошибочными решениями, между двумя поражениями начинает брезжить какой-то выход и успех близок, меня это так поражает, что я спешу отступить. И начинаю раздумывать, является ли успех результатом правильного решения или это случайность и мне просто повезло. Я ухожу в себя, что-то взвешиваю, отвлекаю свое и чужое внимание, делаюсь грустным, беспомощным, ищу одиночества, какого-нибудь необременительного чтения и ощущаю вдруг притягательность уютных, освещенных приглушенным светом мирных уголков квартиры.

В детстве, когда в этой моей партизанской борьбе, в моей персональной холодной войне наступало затишье, я изучал военные карты и рассматривал фотографии, рылся в энциклопедиях; в молодости, оробев от случайного успеха, какого-нибудь легкого приключения, я придумывал, что влюблен, и неделями прятался в теплых углах чьей-либо квартиры с самыми немыслимыми девицами; а позднее, когда я уже был женат, эти мои так называемые успехи неизменно заканчивались тихими, нескандальными, но весьма затяжными запоями.

В моем отвращении к пряткам