особой североевропейской полиэтничной и мультикультурной общности, «Скандобалтийской цивилизации раннего Средневековья» (Славяне и скандинавы, 1986). Снимая жесткую альтернативность норманизма и антинорманизма предшествующих десятилетий, она открывала новые исследовательские горизонты и возможности, сохраняющие свое значение до конца XX столетия и, вероятно, для последующих десятилетий (Хлевов, 1997: 88–89).

Впервые была выстроена достаточно четкая и последовательная иерархия уровней взаимодействия культур, от материально-ценностного до идейно-ментального (Лебедев, 1986, 1994). При этом и в отечественной археологии, и в исторической культурологии создавались теоретические конструкции, позволяющие эффективно исследовать все эти уровни и взаимодействия между ними, как в систематизации материальных артефактов (Клейн, 1991), так и в «Категориях средневековой культуры» (надо особо отметить, что, чрезвычайно важные для отечественной науки, эти исследования А. Я. Гуревича исходно основывались именно на скандинавском материале эпохи викингов). В следующем десятилетии именно ментально-образный уровень становится объектом наиболее интересных и продуктивных исследований и интерпретаций, в изысканиях Д. А. Мачинского, Т. Н. Джаксон, В. Я. Петрухина и других авторов, позволяя значительно расширить круг сопрягаемых с археологией источников – от скандинавских саг до византийской политической энциклопедии Константина Багрянородного (отметим, в числе последних, дополнение этого круга материалов латинскими, греческими и восточными источниками в переводах и интерпретации норвежского ученого X. Станга, 1996).

Внутрикультурный диалог, начатый русскими археологами середины 1970-х гг., десятилетие спустя позволил дать вполне адекватный ответ на вопрос о «месте России в Европе», начиная с эпохи становления Европы как историко-культурного целого. Суть этого ответа – констатация Балтийской историко-культурной общности, продуктивной до наших дней, оказалась весьма актуальной в условиях горбачевской перестройки 1986–1991 гг. Во всяком случае, именно эти результаты были вынесены на те международные и североевропейские форумы, где отечественные делегации формировались без давления государственно-политических инстанций (Тронхейм, 1989: Травемюнде, 1992, 1994, 1995, 1997; Рига, 1996; Гётеборг, 1998 и мн. др.).

Стоит отметить еще одну линию культурного процесса последних десятилетий существования Советского Союза, и ствол этого процесса, несоменно, составляла «Varangica»: восстановление национальной археологии балтийских стран, Литвы, Латвии, Эстонии. Нет необходимости подробно перечислять аспирантов и соискателей из этих союзных республик, защитивших диссертации по раннесредневековой проблематике в ЛОИА или ЛГУ 1980-х гг., достаточно назвать ключевые памятники – Кярнаве, первая столица Литвы (В. Ушинскас), Иру, протогородской центр эпохи викингов в Эстонии (А. Вассар), наконец, русско-латвийское исследование самого раннего известного центра викингов в Восточной Балтике, Гробини в Курземе (В. П. Петренко, Ю. В. Уртанс). Мне доводилось уже цитировать выдающегося эстонского писателя и общественного деятеля Яана Кросса, отметившего, что у истоков современного этапа возрождения балтийского национального самосознания стояли именно археологи; но так было не только в странах Балтии, точно те же процессы шли и продолжаются в России (Fennoscandia archaeologica, 1994: XI). Показательно начатое в Эстонии с середины 1990-х гг. издание русскоязычного историко-археологического журнала «Austrvegr/Восточный путь» (№ 1–3), который стал ареной открытого многостороннего и доброжелательного диалога об общности при всем драматизме нашего давнего и недавнего прошлого, нашего совместного исторического пути, прозреваемого со страниц этого издания на глубину многих веков и даже тысячелетий.

Основные параметры взаимодействий в этом прошлом, по-видимому, на данном этапе достаточно удовлетворительно описывает «графическая модель» Скандобалтийской цивилизации эпохи викингов. Продукт совместного творчества скандинавских, славянских, балтских и прибалтийско-финских народов в их взаимодействии с другими этносами, культурами и цивилизациями Запада и Востока, она основывалась на трансъевропейской системе естественных водных коммуникаций, таких как Великий Волжский путь и Путь из варяг в греки (с середины 1980-х гг. – объектов все более целенаправленных специализированных исследований). Эти пути встраиваются в общеконтинентальную систему коммуникаций и урбанистических центров Европы. Междисциплинарный подход позволяет сейчас для ряда из этих центров, таких как Ладога, использовать комплексный метод в изучении топографии, раскрывающий потенциал урбанистической структуры от исходного, ландшафтно-гидрографического, до ментального уровня.

Прежде чем выходить на этот уровень «ландшафтных мифологем» и других нематериальных категорий средневековой культуры, надо констатировать выявленную на структурно-градостроительном уровне определенную синхронизацию эволюции общесеверного урбанизма.

Архаические «вик-структуры», объединяющие ядро ранней Ладоги (до середины IX в.), начальное Гнездово, Тимерево и аналогичные центры скандинавов и балтийских славян (Бирка, Хайтабу, Скирингссаль, Ральсвик и др.), сменяются классическими структурами средневекового укрепленного города – на Руси это прежде всего Новгород Великий и Псков. Надо отметить в последнем десятилетии XX в. качественные сдвиги в изучении генезиса и развития этих центров, в первом случае – во взаимосоотнесенных исследованиях В. Л. Янина, A. С. Хорошева, Е. А. Рыбиной и Е. Н. Носова, И. Янсона, В. Я. Конецкого, Н. И. Петрова; во втором – благодаря многолетним экспедициям В. В. Седова, В. Д. Белецкого и С. В. Белецкого.

Стольные города Северо-Западной Руси, современники и партнеры городов Ганзы, эти центры в Северной Европе эпохи Крестовых походов (XII–XIV вв.) вступают в фазу «милитаризации», проявившейся в создании городов-крепостей (эта функция на основе работ А. Н. Кирпичникова, В. В. Седова, B. И. Кильдюшевского, В. П. Петренко, А. Н. Курбатова монографически обобщена в последней монографии А. Р. Артемьева, 1998). На северо-западной окраине прибалтийской «Руси Рюрика» IX–XI вв. эти крепости, выступая одновременно вассальными столицами финских племен-федератов Господина Великого Новгорода, корелы, ижоры, води, формировали в XIV–XV вв. административно-территориальную структуру региона, унаследованную Московской Русью. Русско-шведское противостояние в «эпоху шведского великодержавия» XVI–XVII вв. разрешилось в Северной войне 1700–1721 гг. завершением формирования системы этих пограничных крепостей, и ее последним звеном стала с 1703 г. цитадель новой столицы, а в дальнейшем – мегаполиса России на Балтике, Санкт-Петербурга.

Градостроительная структура Санкт-Петербурга, завершая развитие «балтийского урбанизма» от эпохи викингов до Нового времени, несет в себе черты архетипического древнерусского, идеального западноевропейского и реального, собственно балтийского, урбанизма; трассы сухопутных дорог Московской стороны стягиваются «трехлучьем» к Адмиралтейству, где спускали на воду корабли Балтийского флота; таким образом, функция первоначального вика – коммуникация «суша-море» – в простейшем, экономичном виде здесь возрождается в новом качестве, восстанавливая для реки Невы исходную функцию начального звена летописного Пути из варяг в греки.

Петербург фокусирует в себе культурно-коммуникативные качества трех макрогеографических пространств: евразийского, собственно России; Европы, куда Россию на новой ступени истории вернул Петр Великий, и особо Северной Европы, исходной Скандобалтийской цивилизации. Только при качественной определенности культурного пространства «Прибалтийской России», древней «Руси Рюрика», северо-западных земель Господина Великого Новгорода и Московского государства, Российской империи, Российской Федерации и т. д. Россия становится частью Европы, а ее урбанизм – особой ступенью европейского (и вместе с ним мирового) урбанизма. Архитектурный символ Санкт-Петербурга и его бесспорная доминанта, шпиль башни Адмиралтейства, выразил эти взаимосвязи с исчерпывающей полнотой новыми и притом специфически «балтийскими» средствами и приемами зодчества русского классицизма.

Эти новые качества и характеристики петербургской культуры с момента переименования города (1991) и, по-видимому, до его 300-летнего юбилея (2003) становятся принципиально новым фактором, одной из доминант актуального