– Спасибо, за заботу, Свен. Я в порядке, спасибо. А вот дома дела не ахти.

– Правда?

– Честно говоря, хуже не бывает.

– Не хочешь поговорить об этом? – предложил я. – Душу отведешь?

– Я попробую, – отозвался Тапио. – Я пробовал выговориться невесть сколько раз с тех пор, как мы выехали в Кэмп-Мортон, но слова просто не идут на язык.

– А хоть с Чарльзом ты говорил?

– Нет. Его сочувствие, его мрачное понимание было бы слишком. Оно доконало бы меня, а нам следовало уезжать из Лонгйира.

Я сидел и ждал, теперь проснувшись полностью. На Тапио я решил не давить.

– Как я уже сказал, ситуация сложная, – наконец проговорил он. – Тонкости ты наверняка не прочувствуешь, а на подробные объяснения мне не хватит духу. У меня и всех фактов нет – лишь то, что просочилось из пары неразборчивых радиопередач и горстки захваченных писем.

Я кивнул, прося его продолжать.

– Финляндии, которую я знал, больше нет. Родина, которую я любил, не существует. Гражданская война разрывает мою страну пополам. Война до сих пор идет, и чем можно залечить рану, которую я ношу на сердце? – По словам Тапио, он получил письма от матери. Одна из его сестер погибла, не то от пули, не то от артобстрела – Тапио не знал. Его отец умер от сыпного тифа в Таммисаари, концлагере, из которого писала его мать. Его младшая сестра тоже чувствовала себя плохо. Все отчаянно голодали. – Моя дорогая мать, всегда такая сильная, пишет, что люди умирают целыми снопами, как урожай пшеницы на полях, трупы огромными кучами выбрасывают за ворота лагеря. Мама пишет, что сама жива лишь потому, что знает: я в безопасности на Шпицбергене. Можешь себе такое представить? В безопасности на Шпицбергене?!

Я в ужасе уставился на Тапио, протянул руку, потом отдернул ее. Глаза у Тапио оставались сухими, а вот голос звучал мрачно, с надрывом. Он сжимал виски ладонями, будто силился сдержать взрыв.

– Сколько надежд, – проговорил он наконец. – Свен, у нас была независимость! Наконец мы освободились от России-матушки! Наши большие надежды обернулись крахом и отчаянием. Все потеряно. Все.

Тапио вкратце рассказал мне о бедах Финляндии. Сразу после провозглашения независимости в декабре страну расколола ожесточенная борьба между социалистами и буржуазией. Одну сторону составляли белые – в основном северяне, шведоговорящие землевладельцы и элитарии, плюс часть крестьян, многих из которых поставили под ружье. Противостояли им красные – финноговорящие рабочие и бедные арендаторы с промышленно развитого юга. Белые получили большое военное преимущество благодаря Германской имперской армии – танки, личный состав, подготовку. Авангардом армии белых стали грозные егерские батальоны. Красные получали ограниченную помощь, разумеется, из России.

Красные, как утверждал Тапио, были эгалитаристами, а не большевиками. Демократические социалисты, они выступали за свободу слова, собраний, печати. В отличие от белых, большинство бойцов их армии составляли добровольцы, в том числе несколько тысяч женщин, среди которых его отважная сестра. Сейчас, в начале мая, война шла скверно. По мнению Тапио, она могла даже закончиться. Его сестра Пинья погибла на Пасху при сражении за Тампере. Другие члены его семьи находились в Хельсинки 13 апреля, когда столица пала. Город, который Тапио одинаково любил и ненавидел, теперь занимали немцы.

Ровно столько мне поведал Тапио. Если он знал больше, то мне не сказал. Я искал любой, абсолютно любой способ показать ему, что остро чувствую его утрату, что переживаю за него, что он доверился мне не напрасно. Мне хотелось показать ему, что на жестокой пустоши Шпицбергена я не мог желать другого наставника и другого попутчика. Что он самый достойный из тех, с кем я был знаком или рассчитывал познакомиться. Но это был ранний этап нашей дружбы, когда разговоры редко выходили за пределы необходимого, а Тапио приветливостью не славился. Поэтому я промолчал. Я просто посмотрел на него, и этого хватило. В итоге, горестно вздохнув несколько раз, Тапио лег и повернул голову к брезентовой стене.

Той ночью от беспокойного сна меня пробудил Эберхард, который сам бодрствовал – сидел и тоненько скулил, будто бы одним носом. Скулеж продолжался и продолжался, прерываясь, лишь когда Эберхард делал вдох. Впрочем, пес не казался взволнованным или испуганным, как когда чуял медведя. Полуночное солнце заливало палатку, и я увидел, что пес смотрит на Тапио, который интересовал его редко. Потом я заметил, что спальный мешок Тапио поднимается и опускается резкими толчками, порой с судорожными спазмами. Неестественное движение и привлекло внимание пса. Сперва я встревожился, но через пару секунд понял, в чем дело, и положил руку Эберхарду на голову, чтобы его успокоить. Пускай Тапио скорбит о своем, пусть даже тайно и бесшумно.

25

Остатки полярной весны устремились навстречу лету, скоротечному и изменчивому. В конце мая среди великого таяния и самого недолговечного на земле, почти авантюрного появления цветов в Кэмп-Мортон вернулись британцы. Вернулись лейтенант Мэтью Хэр, Сэмюэль Джибблит и мои обязанности стюарда. Хэр приветствовал меня радушно, хотя и озадаченно: вероятно, он удивился, застав меня живым.

Сигурд, Калле и Тапио уезжали тем же кораблем, на котором прибыли британцы. В тот момент у звероловов мало нашлось что сказать друг другу, а мне, за исключением Тапио, почти совсем ничего.

– Ты, самое главное, за своей пустой глазницей хорошенько присматривай, – посоветовал Сигурд, надевая тяжелый рюкзак. – По-моему, в ней зараза.

Калле сморозил какую-то грубость о том, что в период с весны по осень можно зачать много детей, подробности которой я предпочитаю не вспоминать, и ушел, громко смеясь над своей шуткой.

Тапио казался выбитым из колеи. Желая расстаться с ним по-хорошему, я спросил, куда он направляется.

Я знал, что домой он вернуться не может. Новые письма от его матери Хэр не привез, зато привез вести, и вести скверные. Белая армия победила в гражданской войне. Тысячи красных погибли, бессчетные тысячи попали в концлагеря, где томились в нечеловеческих условиях. Буржуазные белые объявили Финляндию монархией, верной и подчиненной Германской империи.

Ответ я ждал несколько минут. Наконец Тапио, который смотрел мимо меня, наморщив лоб и стиснув зубы, сказал, что знает несколько фьордов к северу от Кэмп-Мортона, где зверолов мог бы относительно неплохо прожить летние месяцы. Когда-то в те места любили наведываться китобои, но настоящими исследованиями люди эти территории еще не испортили.

Нечеткий план очевидно соответствовал тому, как жил Тапио, – тому, как он жил всегда. Я завидовал ему и чувствовал себя брошенным. Я хотел отправиться с ним, но понимал, что не могу. Мои звероловческие навыки были по-прежнему весьма