Женщина обезврежена и теперь плачет. Нам нужно вернуть ее обратно в больницу, но сначала произвести осмотр: вдруг у нее осталось еще оружие.

– Все хорошо, все хорошо. Как вас зовут?

– Отстань.

– Мы не причиним вам вреда, – говорю я громко. Я хочу, чтобы это слышала не только женщина, но и все собравшиеся. Она перестала плакать, и теперь ее глаза спокойные и стеклянные. Силы покинули ее, и она, съежившись, сидит между мной и Керис. Она действительно крошечная – не больше полутора метров ростом. Она в ужасном состоянии.

– Есть ли при вас что-то еще, что может нести для нас опасность? – спрашиваю я, не ожидая ответа. Я его и не получаю. Нельзя отводить ее обратно в больницу без досмотра.

– Мы досмотрим вас на наличие оружия. Пожалуйста, встаньте.

Она опять не отвечает. Женщина смотрит вдаль, ее щеки блестят от слез. Мы с Керис осторожно поднимаем ее на ноги. Она не оказывает сопротивления.

Я прощупываю ее, и это не занимает много времени. Карманы ее узких джинсов забиты грязными салфетками, но больше в них ничего нет. Я провожу внешней стороной ладони по ногам и между бедер. На ней кроссовки без носков. Я просовываю пальцы с каждой стороны кроссовок, жалея, что не надела перчатки. Мои пальцы трутся о ее потные стопы. Они воняют. Керис прощупывает верхнюю часть ее тела, чтобы удостовериться, что там ничего не спрятано. У женщины маленькая грудь, и на ней нет бюстгальтера. Ей негде что-либо прятать. Уже не в первый раз я думаю о том, как унизительно подвергаться досмотру на улице. В данном случае на глазах целой толпы. Мы должны войти в помещение.

– Давайте войдем внутрь и проверим вас, – говорю я, кивая в сторону ее живота. Ее лицо искажается.

– Он мертв, – шепчет она.

Ох.

Как ужасно. Мне жаль. Этому ребенку повезло не родиться. Эта мысль приходит мне в голову до того, как я успеваю отогнать ее. Большая часть меня в ужасе, но какая-то частица отказывается молчать. Ты знаешь, насколько ужасной была бы жизнь этого ребенка. Я не имею права комментировать ее беду, когда у меня в голове подобные мысли, поэтому ничего не говорю. И мне от этого плохо.

Мы медленно идем ко входу в отделение неотложной помощи. Мы с Керис поддерживаем девушку с обеих сторон.

– Мне не позволят увидеть его.

– Вашего ребенка?

После ужасов, увиденных на работе в полиции, меня не покидает мысль, что рожать детей в этом мире просто жестоко

Она кивает.

– Я просто хотела увидеть его. Им все равно.

– Почему вам не разрешают это сделать?

– Они сказали, что я под кайфом и что мне следует вернуться, когда я приду в себя, – говорит она дрожащим голосом. – Может, если бы они мне сразу помогли, он все еще был бы жив.

– Вы сегодня что-нибудь принимали? – спрашиваю я, вводя ее в автоматические двери.

– Да, утром.

– Что именно?

– Немного «черного».

Героин, значит.

– Ясно.

Когда мы подходим к регистратуре, нас замечает медсестра и подзывает жестом.

– Селина, – говорит она мягким голосом, когда мы приближаемся, – теперь ты успокоилась, дорогая?

Мне всегда очень нравился ирландский акцент. Практически все, сказанное с ним, звучит искренне и сердечно. Мне очень тяжело сделать свой английский не таким холодным. Медсестра скрестила руки и склонила голову, глядя на Селину – так смотрит взрослый на ребенка, разрисовавшего стены. Однако в ее глазах отражаются беспокойство и забота. Стоя там и глядя в эти добрые глаза, я впервые начинаю осознавать потерю, пережитую Селиной.

Мы все еще держим ее под руки. Я хочу отпустить ее, усадить в кресло, обнять. Однако моя униформа не позволяет этого сделать. Я на работе. Тот факт, что я стою здесь в полицейской форме, означает, что я несу ответственность за Селину и людей вокруг нее. Вдруг я отпущу ее, и она опять начнет буйствовать?

– Я попросила принести тебе леннокс, но ты должна вести себя хорошо, чтобы тебе его дали. Договорились?

Она отворачивается от меня, пока говорит, давая тем самым понять, что ее слова предназначены только Селине. Я уверена, что она наблюдала за происходившем на улице. Мы плохие. Обычно такое отношение меня раздражает. Нас вызывают разбираться с агрессорами, чтобы этого не пришлось делать звонившему. Это наша работа. Мы сами ее выбрали. Таким образом, мы приезжаем и «разбираемся» с агрессивным человеком так, как можем. Тем не менее в данной ситуации я абсолютно согласна с медсестрой. Я чувствую себя плохим человеком. Я опускаю глаза. Эх, если бы Ли не повалил ее на землю.

Мне хочется обнять и утешить задержанную, но нельзя: я на работе и несу ответственность за окружающих.

– В комнату номер три, пожалуйста, – кивает медсестра в сторону комнат ожидания для людей с психическими расстройствами. Эти помещения совершенно не подходят для такой цели. В них нет мягкой обшивки стен, но зато полно предметов мебели, многие из которых уже летали в меня раньше.

Мы ведем Селину в третью комнату, и я думаю о том, что мы в очередной раз оказались здесь. Я думаю о времени, которое мы тратим, чтобы сидеть в больнице с буйными или психически нездоровыми пациентами, которых необходимо оградить ради их же безопасности. Мы обязаны оставаться с ними, потому что больничные охранники не могут или не хотят удерживать людей. Чтобы эти пациенты не причинили вреда себе или персоналу, мы должны быть с ними до тех пор, пока их не передадут в руки профессионалов. А профессионалы, к сожалению, обычно отпускают их через полчаса. В этом нет их вины. Их мало, а количество заведений для психически нездоровых людей в нашей стране просто смехотворно. Люди с психическими расстройствами не нуждаются в полицейских, а полицейским не стоит тратить на них так много времени.

Однако сегодня я не против того, чтобы остаться. Я действительно чувствую себя нужной. В конце концов, какой от нас толк, если мы не будем помогать людям пережить самые тяжелые моменты? Селина свернулась в клубок на стуле, стоящем в углу комнаты номер три. Керис выходит, чтобы сообщить в диспетчерскую о развитии ситуации. Я сомневаюсь, что кому-то понадобится арестовывать Селину теперь, когда нам известны все обстоятельства. Я стою в дверях, чувствуя себя скованно и официально.

А затем Селина начинает говорить:

– Все должно было сложиться иначе, – тихо бормочет она. Ее голос искажен от горя и скопившейся слизи. – Я