De origine состоит из двух частей; в первой рассматриваются легенды об основании Фьезоле и затем Флоренции, во второй – ее выдающиеся граждане. Классы граждан – это Поэты, Богословы, Юристы, Врачи, Ораторы, Полупоэты, Астрологи, Музыканты, Живописцы, Шуты и Капитаны, отдельные разделы посвящены Николо Аччайоли, великому сенешалю Неаполя, а также Джованни и Маттео Виллани. Глава о живописцах следует за главой о музыкантах[119].

Выдающиеся древние историки описывали в своих трудах лучших живописцев и скульпторов наравне с другими знаменитыми мужами (fol. 71v). Кроме того, поэты былых времен, восхищаясь талантом и мастерством Прометея, в своих поэмах изобразили, как он создал человека из земной грязи[120]. Как я догадываюсь, мудрейшие мужи полагали, что подражатели природы, пытавшиеся сотворить человеческий образ из бронзы и камня, сумели сделать таковое не без помощи благороднейшего таланта и исключительной памяти вкупе с тонкой восприимчивостью рук. Посему они включили в свои списки превосходных мужей Зевксиса… Фидия, Праксителя, Мирона, Апеллеса…[121] и других представителей сего прекрасного искусства. Да будет и мне позволено по их примеру и с позволения моих насмешников перечислить здесь выдающихся флорентийских живописцев, возродивших безжизненное и почти исчезнувшее тогда искусство.

Среди первых Джованни, по прозванию Чимабуэ[122], призвал к жизни своими мастерством и талантом устаревшую живопись, уже далеко отступившую и отдалившуюся от жизнеподобия. Отлично известно, что до него греческая и римская живопись много веков была в услужении у грубоватого мастерства, что ясно показывают фигуры и изображения на картинах и стенах, украшающие святые церкви. После того как Чимабуэ уже проложил дорогу к обновлению, Джотто, который не только сравнился блеском своей славы с древними живописцами, но и превзошел их мастерством и талантом, восстановил прежнее достоинство и величие живописи. В самом деле, его нарисованные фигуры так похожи очертаниями на настоящие, что зрителю кажется, будто они живые и дышат, и жесты и действия он изобразил так верно, что они представляются настоящей речью, плачем, весельем и прочим, на радость зрителю и на славу таланта и руки мастера. Не глупо поэтому думают многие, что живописцы не ниже по таланту тех, кто преуспел в свободных искусствах, ведь последние постигают законы искусств, изучая соответствующие сочинения, а художники воплощают в искусстве то, что чувствуют, благодаря лишь высокому таланту и цепкой памяти[123]. Джотто, безусловно, был человеком весьма толковым и помимо искусства живописи занимался многими делами. Прекрасно изучив литературу, он до того стал соперничать с поэтами, что по суждению тонких знатоков писал именно то, что те выдумывали. Кроме того, как и подобает благоразумному человеку, он жаждал более славы, чем наживы. Поэтому, стремясь возвысить свое имя, он что-то написал почти во всех значительных местах и знаменитых городах Италии. Особенно замечательна мозаика под аркой перед собором св. Петра в Риме, где он с большим мастерством изобразил апостолов на корабле в бурном море [Ил. 3]. Таким образом весь мир, стекавшийся тогда в Рим, мог любоваться на его искусство. Кроме того, на стене капеллы в Палаццо дель Подеста он с помощью зеркал изобразил сам себя и своего современника, поэта Данте Алигьери[124].

От этого преславного мужа, словно от чистого и обильного истока (fol. 72r), потекли сияющие ручейки художников, сделавших живопись, новую соперницу природы, драгоценной и спокойной. Среди них самым тонким был Мазо[125], который живописал с удивительным, невероятным изяществом. Стефано[126], обезьяна природы, настолько натренировался в подражании ей, что даже врачи признавали, что в его изображениях человеческого тела артерии, вены, жилы и самые малейшие детали – все было соединено, как следует, так что, по свидетельству самого Джотто, его образам не доставало разве что дуновения воздуха и дыхания. Таддео[127] живописал здания и места[128] с таким мастерством, что казался новым Динократом или Витрувием, который написал сочинение об искусстве архитектуры. Перечислять всех бесчисленных их последователей, кто облагородил флорентийское искусство, потребовало бы большего досуга и удлинило бы мой рассказ. Посему, удовольствовавшись упомянутыми, перейдем к остальным. (V)

За главой о художниках следует глава о buffoni (шутах).

Примитивные гуманистические похвалы Филиппо довольно регулярно приводят вырванными из контекста как щеголеватые новые суждения по поводу живописи; однако представлять как «смелость» замечание Филиппо о том, что, скажем, Джотто следует предпочесть художникам Античности, или даже упоминание авторитета античных художников как оправдание существования раздела о художниках современных означает идти прямо против очевидных фактов. И дело не только в том, что оба эти замечания представляют собой пресловутые «общие места», но и в том, что доля такого рода замечаний содержится в остальных частях его книги. То есть Филиппо в самом деле говорит, что Джотто следует предпочесть художникам Античности; тем не менее мы не можем поручиться за взвешенность этого мнения, не потому только, что «лучше, чем древние» являлось хвалебной формулой гуманистов, но по той причине, что несколькими страницами ранее Филиппо заметил, что Паоло Дагомари превзошел всех древних и современных астрономов[129]. Опять же, Филиппо действительно упоминает античных предшественников современных художников в качестве причины включить последних в эту книгу. Но мы не можем в полной мере принять это за убежденность в интеллектуальном авторитете художников, потому что точно таким же образом Филиппо приводит в пример Росция в качестве предшественника и как оправдание в разговоре о Гонелле и buffoni:

Dicet quis fortasse ridiculum, si de facetissimis histrianibus Florentinis, qui acumine ingenii quam multa iocosa confecerint ludicra, amoenitatis tantae ut in proverbium pene decurrerint, pauca narravero. Sed Roscius famosus et emendatissimus ioculator, sine quo magnus Pompeius iucundam diem Romae fere non egerit, excusationem faciat, de quo retulerunt plerique scriptores. impraemeditatum nunquam dixisse aliquid vel egisse: idque ipsum placiditate tanta arteque tanta ut etiam nobilissima ingenia cogeret pro suis adinventionibus admirationi, librumque pulcherrimum ferunt de arte histrionica confecisse[130].

Запас гуманистических формул Филиппо был ограничен, но те, которыми он располагал, он использовал в полную силу: как Росций подходил для разговора о шутах, так и Зевксис – для разговора о художниках.

В любом случае Филиппо был откровенен насчет смысла своей книги: по его собственным словам, он распространяет на прочие сферы жизни Флоренции концепцию культурного возрождения, взяв за образец Данте. Он начал писать только о Данте; затем ему пришло на ум рассмотреть людей