Елена вспоминала:

«Когда Сережа вернулся из армии, сразу стало понятно, что он будет заниматься литературой, к тому времени у него уже были написаны рассказы на армейском материале… Я думаю, осознание того, что он будет писать рассказы, пришло к Сереже в армии, хотя сначала он оттуда присылал отцу письма со стихами. После армии Сережа писал очень много и довольно быстро. Он старался использовать для этого любую возможность и писал даже в рабочие часы, если это удавалось. Постепенно, когда он уже становился профессиональным писателем, Сережа стал предпочитать работать утром».

Нормой для Довлатова было писать по рассказу в день и рассылать тексты в газеты и журналы. Таким образом, в неделю он отправлял до семи пакетов новых сочинений. Объем впечатляющий для человека, который совсем недавно начал пробовать себя на прозаическом поприще. Писал он легко и быстро, словно бы с радостью выпускал из себя воспоминания о зоне и ее обитателях на бумагу, словно бы хотел поскорей избавиться от них, как человек, прошедший войну и не могущий уснуть от взрывов и стонов, голосов мертвых и грохота канонады, творящихся в его бедной голове.

Вероятно, это была попытка вылечиться от всего этого кошмара.

Конечно, всякий раз, садясь к печатной машинке, Сергей все глубже и глубже заглядывал внутрь себя, стараясь извлечь какие-то новые подробности и детали, факты и эпизоды, которые уже сами по себе создавали атмосферу повествования.

Из повести Довлатова «Зона»:

«За окном каптенармус и писарь ловили свинью. Друзья обвязали ей ноги ремнем и старались затащить по трапу в кузов грузового автомобиля. Свинья дурно кричала, от ее пронзительных воплей ныл затылок. Она падала на брюхо. Копыта ее скользили по испачканному навозом трапу. Мелкие глаза терялись в складках жира…

Свинью волокли по шершавой доске. Борта машины гулко вздрагивали. Они были выкрашены светло-зеленой краской.

Шофер наблюдал за происходящим, высунувшись из кабины…

Свинью затащили в кузов. Она лежала неподвижно, только вздрагивали розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный туман. Боец… ударит в сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови…».

Сцена, врезавшаяся в память, – ругань, вонь, дурнота.

Средоточие мрачного повседневного быта, в котором существуют люди.

Те самые люди, которых не стоит будить, которые пристально наблюдают за вновь прибывшими в лагерь вертухаями, до одури пьют, дерутся, а без кастета или ножа на танцы в поселковый клуб не ходят.

В этом смысле проза Довлатова стояла в одном ряду с новым нуаром или депрессивным реализмом, как угодно, от Рида Грачева, Андрея Битова, Бориса Вахтина.

Из рассказа Рида Грачева «Машина»:

«Он спросил, почему у меня черные волосы, а у него белые. У него были настоящие белые волосы, и я сказал, что я не знаю, но что мне нравятся белые волосы. Тогда он сказал, что хочет будто меняться, и я сказал, что давай. Он взялся за мои волосы, и я сказал, что больно. Я взялся за его волосы, и он тоже сказал, что больно. Он потянул, и я потянул. Мы стали кричать, что нам больно, и стали тянуть за волосы. Я повернулся и увидел: машина! Я ему сказал, что машина, и чтобы он отпустил. Он посмотрел и увидел, что машина, и стал кричать, чтоб я отпустил. Я сказал, чтобы сначала он, он сказал, чтобы сначала я… Человек не хочет на нас наехать, у него такое лицо, что он не хочет, а колеса катятся – катятся– катятся, все гудит и гремит…

Тогда я его отпустил и вырвался, а он побежал за мной, и было: мимо колеса, гудит, гремит, темно, быстро мимо и сразу тихо… Я нагнулся посмотреть. Я думал, что будет красное, но красного там не было, а почему – то желтое, и рубашка спиной вверх, а ноги пятками вниз. Не страшно совсем».

Андрей Битов «Нога»:

«Он смело перекинул ногу и сел на бревно. И тут же понял, что сидит он плохо. Его кренит все сильнее, и он судорожно сжимает бревно, но все съезжает, съезжает на сторону. И тут – один миг – и он висит на руках, ноги болтаются – и он летит. Он подвернул ногу, когда падал, – это было очень больно. Но заплакал он от досады, что свалился, – не от боли. Сверху, придерживаясь за столб, смотрели ребята. Он сидел, обхватив ногу, раскачивался – баюкал ногу. На ребят он старался не смотреть – стыдился. Они съехали вниз.

– Что с тобой? – сказал первый.

Он хотел вскочить, сказать: ничего, ничего страшного. Вскочил – чуть не закричал от боли.

– Б-больно, – только и сумел сказать он…

Ему было стыдно… слезы всегда его подводили. От боли ведь он никогда не плакал. Только от обиды. Будто не он сам, а кто-то в нем плакал».

Из повести Бориса Вахтина «Летчик Тютчев. Испытатель»:

«– А почему у него одна рука?

Так спросил у бывшего солдата Тимохина старик-переплетчик, когда они возвращались домой по параболе через незнакомую улицу.

И бывший солдат Тимохин сказал:

– Дело прошлое, но, правду говоря, только ты, старик, не обижайся, потому что ты лично тут ни при чем, это верно тебе говорю, но было ранение – и доктор руку отрезал, только ты-то не обижайся.

Старик-переплетчик упал на радиатор и сказал такси:

– Поехали.

Его оттащили, так как он упал без очереди, а желающих имелось много. И потом была в жизни пауза, а еще потом в другой незнакомой улице старик-переплетчик весело говорил Тимохину:

– Граждане, милиционер, понимаешь, он мне ухо оторвал, сам посмотри.

И показывал ухо, которое было совершенно целое…»

Безусловно, это было сумеречное состояние, которое допустимо рассматривать как оборотную сторону бесконечного «оттепельного» веселья, когда в гудящей на Невском толпе вдруг становилось невыносимо одиноко, тоскливо ли, когда хотелось побыть одному, ни с кем не разговаривать, никого не видеть.

Просто сидеть взаперти и писать.

Или читать.

Такую возможность Сереже предоставила Вера Федоровна Панова, у которой он подрабатывал литературным секретарем.

Довлатов должен был приезжать к Пановой два раза в неделю и читать ей вслух книги (Вера Федоровна писала о себе: «Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня