Памятник Пушкину

Из рассказа Сергея Довлатова «Поплиновая рубашка»:

«За эти годы влюблялись, женились и разводились наши друзья. Они писали на эту тему стихи и романы. Переезжали из одной республики в другую. Меняли род занятий, убеждения, привычки. Становились диссидентами и алкоголиками. Покушались на чужую или собственную жизнь…

А мы? Всем соблазнам и ужасам жизни мы противопоставили наш единственный дар – равнодушие…

Я работал в многотиражной газете. Получал около ста рублей. Плюс какие-то малосущественные надбавки. Так, мне припоминаются ежемесячные четыре рубля «за освоение более совершенных методов хозяйствования».

Подобно большинству журналистов, я мечтал написать роман…

Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался «Судьба Фаины».

Лена не читала моих рассказов. Да я и не предлагал. А она не хотела проявлять инициативу.

Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И, наконец, женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого…

Сначала моя жена работала в парикмахерской… её уволили. Она стала корректором. Затем, совершенно неожиданно для меня, окончила полиграфический институт. Поступила, если не ошибаюсь, в какое-то спортивное издательство. Зарабатывала вдвое больше меня.

Трудно понять, что нас связывало…».

Знакомство, случившееся в троллейбусе или на троллейбусной остановке, или в кафе «Север», или где-то еще, что теперь не столь уж и важно, перетекло в повседневное ленинградское бытование середины 60-х, начала 70-х годов без истерик и потрясений, без сенсаций и героического.

Да и героем того времени уже был назначен Иосиф Александрович Бродский, вернувшийся в сентябре 1965 года из ссылки в родной город.

Таким образом, место героя оказалось занято…

Его пример стал для других весьма и весьма полезной наукой.

За 25-летнего поэта вступились такие влиятельные персоны советской и мировой литературы, как Ахматова и Паустовский, Юрий Герман и Маршак, Твардовский и Сартр. При участии Чуковского и Бориса Вахтина Бродский был принят в Группком переводчиков при Ленинградском отделении СП СССР, что позволило закрыть тему с его гипотетическим тунеядством. А вошедшие в систему его публикации на Западе не могли не вызывать недоумение у одних и зависть у других.

Со всей непреложностью стало ясно, что за прорыв за флажки советской литературы, за выход из раз и навсегда установленных шеренг, рядов, правил, рамок и прочее надо заплатить высокую цену, принести жертву (любовь, дружба, семья, страна), на которую не всякий оказался способен.

Разговоры о выезде из СССР под любым предлогом, любым способом стали все чаще звучать на коммунальных (и не только коммунальных) кухнях, а бегство Нуреева на Запад явилось примером для подражания для тех, кто на сакраментальный вопрос «ехать или не ехать?» отвечал положительно.

Известно, что на тот момент существовало лишь три (общеизвестных) способа покинуть страну.

Перечислим их.

Бегство из СССР. К этому варианту навсегда «развязаться» со страной победившего социализма прибегали люди, имевшие возможность, например, по долгу службы, пересекать государственную границу СССР. В народе их именовали невозвращенцами или перебежчиками. Речь в данном случае идет о дипломатах, сотрудниках спецслужб, ученых, деятелях искусства, спортсменах. Наиболее известными невозвращенцами в те годы стали: Анатолий Кузнецов, Рудольф Нуреев, Светлана Аллилуева, Михаил Барышников, Олег Протопопов и Людмила Белоусова, Виктор Корчной.

В УК РСФСР от 1960 года бегство из Союза было выделено в отдельную 64-ю статью «Измена Родине», которая предусматривала наказание в виде «лишения свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой на срок от двух до пяти лет, или без ссылки, или смертной казнью с конфискацией имущества».

Второй способ – репатриация. В начале 70-х годов возможность легально покинуть СССР без приобретения билетов в обратную сторону давала только израильская виза.

Согласно закону «О возвращении», принятом в государстве Израиль в 1950 году, алию (возвращение на свою историческую родину) вправе совершить каждый этнический еврей, в какой бы стране мира он ни жил. И СССР не стал тут исключением. Выезд на ПМЖ (постоянное место жительства) в Израиль осуществлялся, таким образом, на законных основаниях и предполагал утрату советского гражданства, а также утрату движимого и недвижимого имущества в СССР. Этот способ выезда для подавляющего большинства советских евреев был весьма болезненным. Со своими родственниками, друзьями, фактической родиной люди прощались навсегда. Как правило, уезжали с тяжелым сердцем. Опять же, после Москвы, Ленинграда, Киева, Вильнюса или Риги специфика ближневосточной жизни устраивала далеко не всех. Именно поэтому подавляющее большинство еврейских репатриантов направлялось не в Тель-Авив, а в Нью-Йорк. Стыковка в Вене предполагала дополнительное оформление въездных документов в США. Следует заметить, что это удавалось не всем, и приходилось ехать на Ближний Восток. Особую роль в определении права на алию в Израиль имели родственные и семейные связи. Именно в те годы появилась знаменитая (и весьма циничная) поговорка: «еврейская жена – не роскошь, а средство передвижения».

И, наконец, третий способ покинуть «империю зла» – брак с иностранцем.

Этот вариант был наиболее либеральным, если угодно, но и наиболее сложным в исполнении. С одной стороны, выезд из СССР в качестве мужа или жены гражданина иностранного государства не предполагал лишения советского гражданства, а также допускал двойное гражданство – СССР и той страны, куда выехал(ла) гражданин(ка) Союза. Но, с другой стороны, все прекрасно понимали, что в 90 % случаев речь шла о фиктивном браке, который заключался только для пересечения границы СССР без уголовного преследования. Непростая нравственная составляющая такого рода процедуры усложнялась еще и тем, что ряд стран рассматривал фиктивный брак как нарушение прав и свобод своих граждан (например, США), а посему уголовно наказуемым преступлением.

Вне всякого сомнения, разговоры обо всем этом шли и в окружении Довлатова. Однако по большей части в них не было руководства к действию, мало кто говорил об этом всерьез (до поры), скорее, это был стиль молодых людей, вышедших из «оттепели», слушавших «Голос Америки» и BBC, читавших англоязычную литературу в подлиннике, любивших джаз и рок-н-ролл, остроумных и саркастичных, а еще смертельно уставших от советского идиотизма и свято уверенных в том, что «там» все по-другому.

Нигде, ни в записных книжках Сергея, ни в его текстах, ни в воспоминаниях друзей о нем мы не находим даже намеков на то, что он рассматривает вариант эмиграции как спасительный и актуальный для себя.