Нетрудно догадаться, что такое развитие событий не только не укрепляло позиции номенклатуры как пока еще только потенциального коллективного собственника средств производства, но, напротив, подрывало ее шансы консолидировать свое господство. Реформа, начатая в 1964 году, была свернута в 1968–1969 годах параллельно с подавлением силой советских танков демократических преобразований в Чехословакии. Совпадение здесь далеко не случайно, ведь именно начатая там экономическая реформа не только быстро поставила в порядок дня вопрос о политической демократизации, но и спровоцировало превращение Коммунистической партии Чехословакии именно в партию, пользующуюся поддержкой большинства населения и способную побеждать на выборах, но не занятую непосредственно вопросами хозяйственной деятельности, местного управления или заботой о повышении надоев коров.

Оценивая значение экономической реформы, которую в Чехословакии начали под влиянием первоначальных импульсов, полученных из СССР, Зденек Млынарж отмечает, что она «создала благоприятные условия для перемен в политической сфере»[161]. Децентрализация и дебюрократизация управления неминуемо вели к целому ряду политических и социальных последствий. «Прежде всего устранялась потребность в колоссальном государственном аппарате, директивно направлявшем каждый шаг хозяйственной деятельности. Теперь стало возможно постепенно преобразовывать этот аппарат, за исключением органов перспективного планирования, в административный аппарат предприятий и объединений и отделить его от политических, государственных органов. С этим была тесно связана перспектива отделения правящей партии от директивного руководства экономикой, что, в свою очередь, привело бы к сокращению раздутого партийного аппарата, поскольку вмешательство в хозяйственные дела составляло львиную долю содержания его деятельности. Вследствие таких перемен коммунистическая партия как общественный организм начала бы больше заниматься собственно политической, программной работой»[162]. Сочетание политической демократизации и децентрализации управления должно было затронуть и низовой уровень. Трудящиеся должны были получить «право на создание органов рабочего самоуправления на производстве»[163].

Рабочие советы и в самом деле были созданы, причем продолжали развивать свою деятельность вплоть до 1969 года (эти события и связанная с ними борьба за рабочий контроль на предприятиях получили название «второй Пражской весны»[164]). Окончательно островки производственной демократии были уничтожены в ходе «нормализации» лишь к 1970 году.

На первых порах чехословацкие реформаторы, как и их советские коллеги, надеялись, что, поднимая вопрос о повышении качества управления, они не только не подрывают систему, но, напротив, улучшают ее. «Демократическая система, — продолжает Млынарж, — не требовала бы ликвидации бюрократии как таковой, напротив, она, сняв критерии „политической благонадежности“, улучшила бы положение многих управленцев. С тоталитарным режимом были неотделимо связаны лишь привилегии узкой прослойки политического аппарата, сильного именно своей властью, а не значимостью для нормального функционирования общества»[165]. Увы, очень скоро им пришлось убедиться, что вопрос стоит в совершенно иной плоскости. Ведь теперь именно вопрос о власти становился центральным — не только в плане идеологическом и политическом, но также и в плане социальном. Начав с реформы управления, сторонники перемен, сами того не подозревая, создавали условия для формирования социалистической демократии, избавленной не только от господства номенклатуры, но в известном смысле и от власти профессиональных политиков. Переход практических вопросов в ведение демократических структур и технократических профессиональных команд лишал номенклатуру остатков экономического суверенитета, без которых и политическая власть, ограниченная жесткими нормами права, в значительной мере теряла смысл.

ЗАСТОЙ КАК РЕШЕНИЕ

Курс на стабильность, провозглашенный в годы правления Леонида Брежнева как альтернатива подрывавшим позиции бюрократии реформам, вполне отвечал стремлениям и чаяниям советской номенклатуры. Уже на рубеже 1960-х годов Милован Джилас констатировал, что описанный им «новый класс» после смерти Сталина хочет «жить спокойно», его идеалом является не продолжение революции, а «мирная и обеспеченная жизнь»[166]. Суетливая активность Никиты Хрущева и реформаторские инициативы Алексея Косыгина нарушали это спокойствие. Свертывание реформ в начале 1970-х годов устранило угрозу стихийной управленческой демократизации, но не решило проблему эффективности. Эта проблема была по-своему решена (вернее — выведена за скобки) в 1973–1974 годах благодаря новой стратегии команды Леонида Брежнева. Эта стратегия имела две основные составляющие.

С одной стороны, резкий рост цен на нефть после арабо-израильской войны 1973 года создал условия для резкого расширения советского участия в глобальной экономике. Пытаясь с помощью нефтяного эмбарго заставить Запад отказаться от поддержки Израиля, арабы добились совершенно иного результата, радикально изменив структуру мировых рынков. Теперь СССР входил в систему глобального разделения труда в качестве поставщика сырья. А хлынувший на советскую экономику поток нефтедолларов (и возможность получения на Западе дешевого кредита) создавали у правящих кругов иллюзию ненужности реформ. Если мы что-то не можем произвести сами, мы это купим. Единственным сектором, по-прежнему нуждавшимся в собственных технологических инновациях и в эффективном управлении, оставалось оборонное производство, которое можно было поддерживать на высоком уровне централизованными усилиями, постоянным вливанием денег, привлечением наиболее ценных ресурсов и лучших кадров за счет других отраслей[167].

С другой стороны, проблему управления все равно надо было как-то решать. И если политика децентрализации была отвергнута, то на смену ей пришла своего рода «расщепленная централизация». Полномочия и ресурсы в очередной раз перераспределялись, но не сверху вниз, а непосредственно наверху.

Всякий, кто задумает проследить эволюцию советской системы управления в 1970-1980-е годы, будет поражен стремительным ростом числа отраслевых министерств и ведомств. Каждая отрасль и даже подотрасль производства стремилась получить собственную управленческую структуру, которая бы занималась только и исключительно ее делами. Если вниз полномочия нельзя было передавать, пришлось наверху до предела усиливать специализацию. Но именно эти новые ведомства уже превращались во все более замкнутые и самодостаточные корпорации, работавшие на себя. Природа планирования постепенно менялась. Вместо технического согласования решений Госплан теперь должен был стараться удовлетворять амбиции растущего числа отраслевых лобби, каждое из которых использовало любые административные и коррупционные инструменты для усиления своих позиций. Партийные начальники, впрочем, внакладе не остались. Ведь именно к ним обращались за поддержкой отраслевые лоббисты, стремившиеся добиться своих целей.

Сохранявшиеся в советской экономике диспропорции порождали своеобразную игру интересов, при которой обладание дефицитными ресурсами или продукцией становилось условием влияния и даже в известных пределах — власти. Хотя часто повторяемый тезис о тотальном дефиците всего и вся в советской экономике представляет собой идеологическое преувеличение, невозможно отрицать, что нехватка тех или иных товаров (не только потребительских) была в ней постоянным фактором, причем игравшим немалую роль в принятии решений на разных уровнях. «Государственная плановая экономика, — пишет историк Александр Шубин, — была рассчитана на производство либо массы стандартной (причем плохо стандартизированной) продукции, либо уникальных образцов сложной высококачественной техники. В итоге часть потребностей оказывалась неудовлетворенной, продукция