Тогда она призналась, что купила дом вовсе не у психиатра, а вышла замуж за того самого психиатра, который установил внизу большие двойные двери, чтобы его пациенты могли свободно разглашать самые сокровенные тайны своего запутанного прошлого, не будучи подслушанными никем. Но Санто всё равно показалось, что это очень подозрительно, и он так ей и сказал. Это было на четвёртый день, как он полагал. Тогда они ещё ели, пили и веселились. На следующий день она наконец рассказала ему правду, или, по крайней мере, он догадался, что это правда, но точно сказать не мог. Они гуляли по пляжу. На нём был старый свитер, который она одолжила ему, сказав, что он принадлежал её мужу-психиатру, который вовсе не был психиатром, но, конечно, он узнал об этом только после того, как она рассказала ему правду. Над выброшенной на берег мёртвой рыбой кружили чайки, поднимая страшный шум: белые и серые на фоне ясного сентябрьского неба, их клювы были более насыщенного жёлтого цвета, чем бледное золото солнечного света, в котором они плавали. Океан был очень спокоен. Её голос тоже был очень спокойным.

Она сказала ему, что это правда, что её отец купил остров для неё, когда ей было шестнадцать, и ещё она сказала ему, что это правда, что он построил здесь дом для неё и её мужа, когда они поженились. «Когда мне был двадцать один год», — сказала она, — «сейчас мне двадцать восемь», что было ещё одной ложью, но он обнаружил это только после того, как посмотрел на обратную сторону выпускной фотографии в гостиной и увидел дату. В общем, как она рассказывала, муж ушёл от неё, прожив в браке всего полгода, просто взял и ушёл в один прекрасный день, и у неё случился… ну, то, что можно назвать нервным срывом. Отец отказался поместить её в больницу, поэтому организовал частный уход в доме на острове, и именно тогда он установил двойные двери с замками. Чтобы она не навредила себе. Она, видите ли, стала склонна к суициду. Когда от неё ушёл муж. Она несколько раз пыталась покончить с собой. Двойные двери, надёжно запертые, были для её собственной защиты. Медсестра сидела за ними днём и ночью. Это случилось, когда ей был всего двадцать один год, и от неё ушёл муж.

Санто выслушал всё это и подумал: «Ну вот, на этот раз я подцепил настоящего клопа.» Но он выразил сочувствие по поводу всего, что ей пришлось пережить, бедняжке, и спросил, как она себя чувствует сейчас, а она ответила: «Разве ты не можешь выразить, как я себя чувствую? Я чувствую себя чудесно!» Он допускал, что это правда, она выглядела здоровой и сильной, а трахалась как кролик, но когда-то он знал умственно отсталую девчонку в Даймондбэке, которую трахали все в квартале, забирали на крышу и трахали, и, хотя у неё не всё было в порядке с арифметикой и правописанием, она точно знала, как вывести мужчину из равновесия. То же самое можно сказать и об этой девушке, правда, она говорила, что ей двадцать восемь, но он знал, что ей тридцать два, — возможно, её следует держать за закрытой дверью, за исключением тех случаев, когда она трахается, что, будь её воля, она бы делала день и ночь до самого Рождества, но он сказал ей, что ему пора возвращаться на материк.

Ему потребовалось тридцать секунд, чтобы понять, что он в плену. Если бы она не рассказала ему историю о нервном срыве и запертых двойных дверях, он бы, возможно, подумал: ну, женщина немного пошутила со мной, заперла меня здесь, но через некоторое время она спустится сюда в одном лишь чёрном поясе с подвязками, чулках в сеточку и туфлях на высоком каблуке из лакированной кожи, обрызгает меня взбитыми сливками, съест живьём и попросит прощения за то, что сыграла со мной такую злую шутку, заставив думать, что я здесь заключённый. Так бы он и подумал, если бы двумя днями раньше она не рассказала ему историю о том, что сошла с ума, когда её муж ушёл чуть не сразу после свадьбы. Возможно, она лгала и об этом, но он не думал, что кто-то лжёт о том, что у него психическое расстройство. Нет, эта комната, в которой он оказался, — эта тюрьма, эта клетка — раньше была её тюрьмой, её клеткой, за которой сидела медсестра, возможно, готовая надеть смирительную рубашку или сделать укол, чтобы вырубить её, — кто, чёрт возьми, знает? А теперь он был заключённым, и она сидела снаружи, подсыпая ему в еду дурь, когда хотела, и приходила в комнату, чтобы скоротать с ним время, и показывала ему большую матёрую немецкую овчарку в тот самый день, когда она её купила, а это было через три дня после того, как она его заперла — это было после того, как она подсыпала ему в еду дурь в первый раз, и он лежал связанный по рукам и ногам на кровати. Двери открылись, и она ввела немецкую овчарку, чёртову тварь, похожую на медведя гризли, такая она была большая. Санто отступил от неё, а она, сука, улыбнулась, показав ровные белые зубы и откинув длинные светлые волосы. «Не бойся, милый», — сказала она, — «Кларенс — самая добрая собака на свете.» Кларенс! И Кларенс зычно зарычал, как никогда не делают мягкие человеколюбивые существа, он зарычал, и его чёрные губы или как их там ещё называют, эта мягкая чёрная плоть вокруг рта оттянулась назад, чтобы показать зубы, каждый из которых длиной в шесть дюймов. Самое мягкое человеколюбивое существо на земле выглядело так, словно готово было вырвать из ноги Санто толстый кусок мяса, а может, и вцепиться ему в горло и вырвать трахею. А она улыбалась. Улыбнулась, сука. «Отныне на острове будет жить Кларенс», — сказала она. А позже, после того как он попытался сбежать в тот первый раз и за ним погналась собака, она сказала ему, что Кларенс отныне будет сидеть возле его комнаты, как сидела там её медсестра, всякий раз, когда у неё были проблемы. «Если тебе что-нибудь понадобится», — сказала она, улыбаясь, — «ты просто попроси Кларенса.» Улыбаясь.

Поначалу Санто думал, что сможет удержать её. Ладно, сука, хочешь держать меня в плену на этом грёбаном острове с грёбаной немецкой овчаркой, бродящей по территории, так знаешь, что ты от меня получишь? Ты получишь это, сестрёнка, вот что ты получишь, ты не получишь ничего, ноль,