Вот он, гоголевский абсурдизм, переходящий в символизм. Акакий Акакиевич родился «в вицмундире и с лысиной на голове».

Он родился как персонаж. И когда он родился, отца уже давно не было, а мать была старухой.

И персонаж этот – ключ ко всем будущим героям Достоевского, к театру абсурда, к латиноамериканскому роману, к экзистенциализму, к роману «потока сознания».

Мы немного поговорили об одном писателе, представляющем русскую литературу.

Но вы хорошо знаете, сколько великих писателей дала планете наша русская культура.

Она оказала воздействие на всю последующую музыку, театр, литературу, отношение к искусству.

Она научила мир воспринимать искусство не как милое времяпровождение, но как грандиозную силу самосознания, как космичность и одновременно – как величайшую пластику.

Вот почему моя ненависть к советской власти в сочетании с преклонением перед русской культурой завязала очень сложный узел моего отношения к Родине.

Глава 10

Поэзия: клятва и заклятие

Поэзия, я буду клясться

Тобой и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласца,

Ты – лето с местом в третьем классе,

Ты – пригород, а не припев.

Перед вами – начало стихотворения Бориса Пастернака.

Эти пять строк – огромное и очень глубокое исследование о том, что такое поэзия.

Вместо пяти поэтических строк можно было бы написать прозу, эссе, но тогда это займет несколько страниц.

Правда, сколько бы мы ни работали, нам никогда до конца не выразить того, что вмещено в эти строки. Но попробуем, хоть немного.

Первая страница

была бы о клятве как таковой.

«Клятва», «заклятие», «проклятье» – это однокоренные слова. «Пусть я буду проклят, если нарушу клятву».

Клятва – это очень серьезный шаг в жизни любого. Это когда цена – жизнь.

Клятва – это заклинание для всех и для самого себя. Клятва – это когда жертвуют своими личными интересами и своей жизнью.

Вторая страница

была бы о клятве Поэта.

Пастернак пишет, что он клянется поэзией.

В подлином смысле это значит, что поэзия – состояние между жизнью и смертью – предначертанность служению. Гений не имеет возможности выбора.

Быть поэтом – обреченность, как говорят в некоторых религиях – карма. Гейне сказал: «Если мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта».

В этом нет преувеличения.

Поэт – это не умелые рифмы, в мире есть шедевры верлибра (белого стиха – без рифм).

Поэт – это не гений ямба или хорея, можно писать стихи свободного ритма.

Третья страница

была бы о Слове.

Поэт – это человек, обреченный словом.

Слово – это нектар;

Слово – это живая вода;

Слово – это яд, оружие, воздух, музыка.

Слово может взорваться и убить,

Слово может ранить, оно может окрылить и возвеличить. Только тот, кто это понял, может написать так:

Поэзия, я буду клясться Тобой

И КОНЧУ, ПРОХРИПЕВ.

Почему в окончании клятвы хрип?

Потому что клятва – это исступленность, потому что связки не выдерживают напряжения, сдают, перестают подчиняться говорящему, они, как и все тело, после клятвы уже принадлежат не клявшемуся, но делу, во имя которого – клятва.

Каковы же последние слова клятвы, произнесенные «прохрипев»?

«Ты не осанка сладкогласца».

Четвертая страница —

о мужестве поэта.

Поэзия не дает осязаемых благ, положения, привилегий, и, что еще важнее, она не допускает позы («осанки»), гордыни. И главное: поэзия не даст удобств, легкости проживания, богатства; поэтому дальше

на пятой странице —

о времени и месте поэзии:

Ты – лето с местом в третьем классе.

Вот сильнейший образ для всех, кто хоть раз ехал летом в поезде, в вагоне третьего класса, да еще в тяжелейшие двадцатые годы. Вместо сорока человек – двести, все, кому нужно ехать; дышать нечем, повернуться невозможно, плачущие дети; запах пота, мочи, портянок; проветрить нельзя: окна наглухо закрыты.

Вот что такое поэзия, а не, как кажется некоторым, мягкий вагон с диванами, зеркалами и кондиционерами. И последнее сравнение: Поэзия —

Ты – пригород, а не припев.

То есть тебя не поют хором, тобою задыхаются, как в пригородном поезде.

Вот я и предложил вам краткий конспект возможной статьи на пяти страницах вместо пяти поэтических строчек.

Но как бы умело я ни написал статью, достаточно еще и еще раз перечитать начальные строки стихотворения Пастернака, и станет ясно, во сколько световых лет расстояние между статьей и этими поэтическими строками.

Попытки определить поэзию делались и делаются неоднократно, от толстовского «поэзия – это выламывание языка» до мандельштамовского «орудийность и метаморфозность».

Признавая мандельштамовскую линию определения поэзии, я хочу предложить свой вариант.

Поэзия – это эзотерическая форма существования мысли, где слово, переходя из речи в иное измерение, становится знаковым, многозначным и чаще всего, теряя свои привычные смысловые значения, обретает иные логические позиции.

Пример:

Один человек любил так сильно, что разлука с любимой даже на два-три дня казалась ему вечностью.

Перед нами – красивый и образный фрагмент речи.

В этом фрагменте есть некоторая доля банальности, это – трюизм, то есть затасканный от бесконечного употребления образ.

(Гейне как-то сказал, что первый, кто сравнил женщину с цветком, был великий поэт, а тот, кто сделал это вторым, – был великий болван.)

И все же мы можем назвать этот фрагмент речи поэтичным, поскольку здесь присутствует метафора: два дня – как вечность. Поэтичным, но не поэзией, ибо еще не перейдена та грань, которая разрушает привычную логику и понятийность.

Здесь нет того, что Осип Мандельштам называет «орудийностью поэзии». Скажем, два дня и вечность логически сопоставимы, так как и то и другое обозначает время. Вот как об этом сказано в поэзии:

Кто смеет молвить: до свиданья

Чрез бездну двух или трех дней.

Видите, что произошло? Разрушена земная логика, ибо на нашей планете время и пространство в доэйнштейновском понимании – разные субстанции.

Один из глубочайших русских поэтов (и не только русских) Федор Иванович Тютчев писал эти строки за сто лет до открытия Эйнштейном специальной и общей теории относительности.

Но Тютчев был не просто поэтом, а еще и безумно влюбленным поэтом, и поэтому перепутал пространство и время.

«Бездны двух или трех дней» существовать не может.

Во всяком случае, в нашем мире, который послушен геометрии Евклида с его трехмерным пространством.

Если вы не верите,