Он это и делал.

От чистого сердца.

Он много раз говорил нам, что без колебаний вёл ко Христу паству, вверенную ему королём. И очень гордился тем, что для этого сделал.

В каждой деревне он выстроил на фундаменте инкского храма большую церковь. Две белые колокольни высились над стенами из чёрных камней, над ярко-жёлтыми террасами и кругами плодовых шпалер. Отовсюду было видно, как белые башни прорывают клочья облаков. Церковь сияла под вечно свинцовым небом.

Перед папертью он расчистил эспланаду и соорудил Лобное место: огромный крест, тоже белый, установленный на четырёх тёмных глыбах — неодолимых ступенях, прежде служивших жертвенником для инкских варваров. Вокруг эспланады отец выстроил сторожки и амбары — ряд небольших домиков, соединённых аркадами. Издали всё это напоминало торговые ряды на главных площадях в Лиме и Куско.

На этой эспланаде туземные вожди приносили отцу дань, которую сами собирали по всей округе, пока его не было. К сожалению, касики, вожди, управлявшие деревнями, были заодно с другими индейцами. Все они воры и плуты, только и думают, как обмануть! И отец старался предупредить их плутни, придумывая свои хитрости.

Как и мой муж, как большинство энкомендьеро, отец подделывал счета и подкручивал весы, на которых взвешивался натуральный налог — кукуруза, тюки хлопка, вязанки хвороста, — положенный по закону для индейцев.

Подкрутить весы, утяжелить гири — этим занимались повсеместно. Но отец гордился тем, что придумал кое-что почище, чем простые ошибки в сложении. По сговору со священником он, например, так перекроил церковный календарь, что весь год в его энкомьендах укладывался в четыре месяца. Кто на его земле мог быть против? Поскольку дань приходилось собирать не один, а три раза в год, он и на места наведывался чаще (а ведь это ему самому лишняя тягота!). И горе касику, который вздумал бы пожаловаться властям. Столица была за пятьсот с лишним километров, а Херонимо догонял строптивых и безжалостно расправлялся.

А прочее...

Лоренсо, видевший всё это, рассказывал так: при экзекуции, которую отцу пришлось устроить индейцам, ты вела себя так, как хотел бы от тебя отец. Как будто так и надо. Не вскрикнула, не дёрнулась. Не пыталась вмешаться, протестовать, как-то помешать происходящему. Только немножко побледнела.

А потом, на обратном пути? Ни вопроса, ни замечания. Ни слова.

Чистое совершенство.

Правда, когда отец решился пройтись насчёт «этих развратных содомских свиней», ты так на него посмотрела, что он замолчал на полуслове.

Правда внизу, в Лиме, рассказывал Лоренсо, ты стала держаться в стороне от мужчин. И всё время молчала. Но он не понял, в чём дело.

Должна признать, когда я приехала к вам в дом, то и сама ничего не заметила.

Отец, полагаю, обратил внимание, что ты отвечаешь ему односложно. Отводишь глаза, когда он глядит на тебя. Избегаешь его.

Но его этим было не пронять.

Иди ты к чёрту, думал он. Плевать ему на твои душевные терзания! Увидела то, чего не стоило видеть? Пеняй на себя — тебя предупреждали. Он, что ли, виноват, что индейцы в Кантаросе такие сукины дети? Повторяю: винить себя ему не в чём. И что ему до неодобрения, да хоть и до осуждения сопливой девчонки?

Пусть придёт в себя, и всё будет в порядке.

В самом деле: как я могла сообразить, что после возвращения, все три недели до сцены на ступеньках арены, ты не могла заснуть? Что цвета, звуки, запахи Кантароса не стёрлись со временем, а каждое утро становились всё живее, каждую ночь — всё отчётливей?

Ты даже не закрывала глаз, а перед тобой вставали низкие стенки и посадки на террасах. Все оттенки зелёного, спускавшегося в долину между остроконечными горными пиками. Ты видела церковь, белевшую на свинцовом небе. Белый крест, белые кладовые. И индейцы в красных одеждах, собравшиеся в кружок вокруг костра на площади. Ещё отчётливей и удушливей был тошнотворный запах костра и кипевшей на нём смолы...

Ты пыталась понять. Пыталась рассуждать.

Война есть война. Писарро с тремя сотнями спутников не покорил бы такую державу, если бы не убил несметное количество людей, сопротивлявшихся ему. Да: война — это война.

А что в Кантаросе? Там не было войны! И мятежа не было. И ни малейшего поползновения к возмущению. Отцу никто не угрожал. Индейцы энкомьенды Кантарос были уже тридцать лет как покорены, усмирены и крещены.

Как мог твой отец, с его открытым сердцем и прямой душой, велеть устроить такую мясорубку?

А сперва тебе так нравилось первое путешествие за пределами Лимы... Палящие дни под таким белым солнцем, что даже коням было трудно смотреть. Ледяные ночные привалы, разбитые на каменистых речных берегах. Изнеможение. Страх. Даже тропинка над пропастью — такая узкая, что ты могла идти по ней только пешком, ведя лошадь в поводу. То спереди, то сзади, то рядом, бок о бок.

Ты вспоминала, как твоё плечо прижималось к шкуре, как ты всем телом удерживала горячее конское тело от падения вниз, на камни. Если бы лошадь поскользнулась, то увлекла бы тебя за собой в бездну. Самым сильным и выносливым не всегда удавалось удержать своего коня. Самые лучшие индейские носильщики, и те падали и разбивались вместе со своими ламами. Ты знала, что по дороге к инкам отец каждый раз терял двоих-троих людей. Что ещё опасней был обратный путь, когда спускались с тяжёлой данью, навьючив животных тюками с провизией, курами и свиньями.

Но не надо думать о возвратном пути после того, что ты видела в Кантаросе. Лучше вернуться к началу. К пьянящему чувству, что ты идёшь в этой колонне по следам конкистадоров, поднимаешься вдоль ущелий, пересекаешь пропасти, приближаешься к тучам...

На этом тебе хотелось бы оборвать нить воспоминаний.

В деревне вы привязали лошадей у водопоя внизу. Все вместе поднялись к церкви, поскальзываясь на грязной мостовой. Здесь