– Назад! Р-растреляю!

И снова – щелк! Нет, патроны, верно, есть, но пистолет заклинило. Был бы Великим Механизмусом подарен, не сталось бы такой конфузии.

Мужики совсем расхрабрились, зачали в него железом кидать. Он разок увернулся, другой… подобрал гайку, но кидаться не захотел, зачем-то в карман, под юбку, ее сунул и через кусты перемахнул.

Мужики за ним, отец Статор позади виршами подхлестывает:

– Кто споймает татя мне, тому будет дар вдвойне!

Ёкнуло у меня сердчишко. Про полотер со швейной машиной подумала, но узрела, как горемыка этот в юбчонке клетчатой по лесу мечется, а его уж подковой обложили, вот-вот схватят. Бросилась к нему, руки раскинула.

– Куда ты? Дурачок! Там елань непролазная, утопнешь… Беги за мной!

Дали мы с ним стрекача что было мочи, через пеньки, через коряги – в самые дебри. Ему бежать несподручно – в подоле путается, спотыкается, а сзаду градом железяки летят. Оглянулась я: не отстают гонители, за нами по пятам дуют. Словят – пощады не жди. Куда нам податься? Вспомнила, что в полуверсте отсель корпуса разваленные стоят. Был завод Демидовский, чугун на нем лили, но лет уж с двадцать как производство закрылось, рабочие разбрелись кто куда, а строения в заброшенном виде догнивают. Их много, есть где затеряться.

– Туда! – и красавчика за юбку тащу.

Он одурел совсем, не соображает, влачится за мной, как теля. Выхрипывает:

– Беги одна! Мне, кажись, ходулю зашибли, ступать не могу… Брось меня, спасайся!

Я его не слухаю, пру по гати через вязло, мужики вослед, гикают, будто на охоте. Мне тоже чем-то засветили, платок с головы слетел, а в глазах звездочки заискрились. Кое-как перебежали мы топь, а на том краю уже и стены кирпичные из травы торчат. Заросло все, плющом да паутиной затянулось. Нырнула я в зелень липкую, красавчик за мной шкандыбает.

Куда теперь? Постройки заводские – решето: все кирпичи повываливались, двери-окна – как провалы черные. Забежали мы куда пришлось, к печи доменной привалились, отдышаться не можем. А снаружи – гомон, мужики в двух шагах, вот-вот сунутся, увидят…

Красавчик хрипит:

– Не уйти нам… Прихлопнут, как в мухоловке.

А мне и возразить нечего. Уже сама себя корю: зачем его в эту западню затащила? Прибежище, сказать по чести, аховое: ни запереться, ни утаиться. Под ногами битый камень хрустит, каждый шаг слышно. А крыша пусть и худая, но звезды с луной закрывает, и потому тьма-тьмущая, ни зги не видать.

Красавчик дух перевел и вдруг берет меня эдак за талию и с собой ведет куда-то.

– Ноги повыше подымай! – шепчет. – И на носки ступай, так шуму меньше.

Я руки поперед себя выставила, шарю в потемках, оступиться боюсь.

– Да ты разве видишь, куда мы идем?

– Вижу, – отвечает. – Ш-ш-ш! Лезь сюда!

И в каморку меня пропихивает, где бурьян по пояс. Сам – юрк! – за мной. В каморке на диво даже дверка сохранилась, он ее прикрыл, и мы оба замерли.

Слышу, загонщики наши уже в корпус вошли, спичками чиркают, переговариваются. Эти за здорово живешь не уйдут, я их знаю. Если отец Статор приказал, всё до последнего вершка обшарят.

Каморка узенькая, без окошек, наружу, кроме как через дверь, не выбраться. Склад в ней был, еще и посейчас машинным маслом пахнет. Вот тут самый-пресамый капкан. Накроют – смерть.

Стою, трясусь, как студень, у Великого Механизмуса пощаду вымаливаю. А толку ли вымаливать, егда самочинно его заповеди попрала? Не будет мне снисхождения… Эх-эх-эх!

Обнял меня красавчик, к себе прижал, прядку волос над моим ухом приподнял, чтобы мне лучше слыхать было.

– Выходи к ним. Ты из общины, тебя не тронут, а я как-нибудь отобьюсь.

Я – вот распутница! – тоже к нему притиснулась, да так и таю, как Снегурка по весне. До чего ж благостно, слов нет выразить!

Но это только на миг, а потом сердце опять упало. Зашептала в ответ:

– Не могу я, милый мой, выйти. Меня каменьями забьют… Я теперича вероотступница, у нас таких не жалуют.

– Да в чем же твоя вина? На поляну я по своей воле пришел, ты мне не помогала.

– Кто там будет разбираться! Есть устав общинный, его соблюдать должно. А я ослушалась… Загубил ты меня, как есть загубил!

Плачусь так, а злобы не чувствую. За что мне на него, дурня, злиться? Я всю жизнь одинешенька, о любви и не мечтала, а он мне капельку счастья подарил. Будто эскимо-мороженое лизнула. После такого и умирать не страшно.

Нет, брешу. Страшно. Представила себе, как дубасят чем ни попадя, кости ломают, патлы выдирают с мясом… Бр-р-р!

Так зримо все это мне обрисовалось, что не сдержалась, охнула. И тотчас под сводами заводскими голоса загуляли – гулко, с эхом:

– Тут они, тут! Попались, аспиды!

Прислушиваюсь, различаю: и брат Фланец здесь, и брат Коленвал, и брат Подшипник… Все, конец нам!

Сбежалась орава к каморке, начали на дверь напирать. А она хлипкая, на перержавленной задвижке держится. Красавчик пистолетишко свой тыркает, наладить пытается, да все понапрасну. Матюгнулся, взял кирпич на изготовку, меня собой загородил.

Вот и все, думаю. Отжила свое послушница Плашка.

Но нет! Кряк! кряк! – это лаз в полу открылся. Он под муравой был, мы и не заметили. Высовывается оттуда белоголовый, в тужурке ремесленной, а усики щеточкой – как офицеры в давешние времена носили. В деснице у него – фонарь шахтерский, за стеклышком лепесточек пламени трепещет. Левой рукой нам махнул, вымолвил кратко:

– Ко мне!

И пястью себя по щеке: хр-руп!

А я и без того разуменье потеряла, жах меня к месту пригвоздил. Не поняла сразу, что это он делает – зубы, что ли, сам себе крошит. И как это так – из-под земли выскочил! Натуральный упырь или перевертень, про каких старцы сказывают… Не пойду я к нему, лучше от своих погибель принять!

Спасибо красавчику – взял меня, как вязанку с хворостом, и в лаз спустил. Белоголовый посторонился, я на лесенку встала, гляжу – а внизу, подо мной, погребок. Получается,