поддержке Н. Г. взялся за музыкальное издательское дело, в то время новое в России, так как до Юргенсона все выписывалось из-за границы и у нас издавались лишь мелочи вроде романсов, салонных пьес и танцев или в небольших количествах и крупные вещи, но по весьма высокой, недоступной широкой публике цене (например, «Жизнь за царя» стоила 10 рублей). Громадная заслуга Юргенсона состояла в том, что он решился на издание нот как русских, так и иностранных композиторов по небывало дешевой цене, благодаря чему общая стоимость нот значительно понизилась и они быстро стали распространяться во всех слоях общества…

Одно время в Москве пользовался значительной популярностью как музыкальный деятель князь Ю. Н. Голицын,* личность вообще далеко не заурядная. Внешний вид князя уже был выдающийся: красивый, высокого роста, с большой черной бородой, он строгим выражением правильных черт лица и холодных глаз производил сильное впечатление. Одевался он оригинально и очень эффектно. Вокруг его личности слагались целые легенды, и он казался таинственным, почти страшным и увлекательным. Говорили, что одно время он был весьма богат, жил чересчур роскошно и открыто, разорился, вновь разбогател, содержал собственный великолепный оркестр и хор, когда состоял тамбовским предводителем дворянства. О нем рассказывались прямо-таки фантастические вещи: романтическое похищение, совершенное при удивительных условиях, поездка в Америку…

И вдруг такой поразительный человек оказался в Москве простым содержателем и регентом хора певчих, но хора огромного, обслуживавшего, разбивая на отдельные части, всю Москву. Голицынские певчие пели действительно прекрасно, и в то время было принято в «обществе» приглашать на домашние богослужения и на свадьбы хор Голицына. Певчие являлись без хозяина своего, но ко времени исполнения какого-либо выдающегося песнопения в церковь или в частный дом являлся сам Голицын и лично дирижировал этот номер.

Еще большею известностью пользовался в Москве современник Голицына — граф В. А. Соллогуб, автор знаменитого в свое время очерка «Тарантас» и множества не сходивших тогда со сцены комедий и водевилей. Музыка была чужда графу Соллогубу, но музыкальное дело, так же как театр и вообще весь художественно-артистический мир, были той атмосферой, в которой жил В. А. Он, как известно, состоял одно время на государственной службе, заведовал тюремным делом и создал функционирующий и теперь в Москве работный дом; но тем не менее граф совсем не был бюрократом-чиновником; он представлял из себя оригинальный тип «аристократ-богема» и чувствовал себя вполне дома лишь в среде литераторов, художников и артистов. Талантливый, остроумный, блестящий оратор, граф Соллогуб был очень ценим московским обществом, повторявшим его остроты и bons mots,[10] вроде ставшего классическим «благодарю, не ожидал», фразы, которой кончалась каждая строфа длинного и все нараставшего стихотворения В. А., сказанного им впервые экспромтом. Граф был незаменим на банкетах, где он произносил речи и тосты, полные остроумия, воодушевления и веселья; он выступал одинаково талантливым оратором, говоря по-русски и по-французски…

Оглядываясь теперь на давнопрошедшее время поступления моего в Московский университет, я, во-первых, припоминаю горделивое и глубоко радостное чувство, вызванное во мне этим событием, чувство благоговения к «святилищу науки», к центру и главе русского просвещения как в прошлом, так и в настоящем, к храму, в котором еще недавно священнодействовал Грановский и в данное время «читали» Соловьев,* Крылов,* Чичерин…* Это чувство пиетета именно к Московскому университету было присуще не мне одному, а большинству юношей, вступавших в него, особенно же провинциалам. Нам казалось, что один лишь Московский университет в состоянии удовлетворить все волновавшие нас и требовавшие разрешения запросы научного и общественного характера, которые мы несли в университет. Не знаю, как для тогдашних моих коллег, но для меня лично Московский университет шестидесятых годов поднесь сохранил обаяние, которое с такой силой сказывалось при вступлении в него; и хотя он на самом деле не удовлетворил всех предъявлявшихся к нему пожеланий и не оправдал всех надежд, отступив в ином от рисовавшегося в душе юношей идеала, но я не могу не быть благодарным университету за то, что он мне дал в обоих направлениях — научном и общественном, дал всей своей совокупностью, лекциями профессоров, их личным влиянием, чтением, общей атмосферой, которой дышалось в стенах прежнего университета, и общением с товарищами.

…Тогдашнее студенчество делилось на множество кружков, но совершенно частного характера, без определенной организации и представительства, и с этими кружками профессорам приходилось вступать в сношения исключительно по вопросам научного характера. Столкновения между отдельными студентами или целой группой их бывали у членов инспекции, но они не принимали за время моего пребывания в университете слишком острого характера, подобно тому, что было потом, в конце семидесятых и восьмидесятых годов. Студенты в шестидесятых годах были менее требовательны, чем теперь, в отношении своих академических прав, и собственно на этой почве я помню лишь одно крупное явление, «Полунинскую историю»,* возникшую, если не ошибаюсь, уже в начале 1870 года из-за недовольства студентов-медиков профессором Полуниным, слушать лекции которого они отказывались, кончившуюся тем, что, кажется, семнадцать студентов были исключены из университета. На юридическом факультете эта история, вызвавшая сильное раздражение против начальства, применившего столь строгую дисциплинарную меру, отозвалась тем, что между студентами была открыта подписка в пользу исключенных и собрана порядочная сумма.

Вообще 1870 год, я говорю про первую его половину, прошел в студенчестве не так тихо и спокойно, как предшествовавшие. В отдельных студенческих кружках усилилось зародившееся, конечно, еще раньше брожение политического характера, находившееся в связи с таким же, но более энергичным движением студентов Петровской академии.* В аудиториях во время междулекционных перерывов появлялись иногда ораторы, не непременно из своих студентов, бывали даже гости из Петербурга, и состоялось несколько сходок, в большинстве на университетском дворе, за старым университетом. Говорилось на них, кроме вопросов академической жизни, о начавшейся реакции, о необходимости протеста со стороны учащейся молодежи, о потребности общестуденческой организации и взаимной поддержки кружков и т. п. Около этого времени было произведено между студентами довольно много обысков и несколько арестов, что вызвало, само собой разумеется, протесты и требования об освобождении товарищей. Все это было, однако, лишь подготовлением и началам тех бурь, которые впоследствии разразились среди московского студенчества, приняв гораздо более острый характер и приблизившись по направлению к общему, не специально студенческому, движению. В кружках, о которых я упомянул, уже тогда говорилось о необходимости сближения с народом, о том, что надо «идти в народ» с целью помощи ему духовной и материальной, развития его, пробуждения в нем сознания человеческих и гражданских прав и, конечно, читалась недозволенная цензурой литература.