одеяния; с одной стороны – две беседующие женщины (опять же в простых длинных платьях), с другой – мужчины, люди искусства, посередине женщина с ребенком на руках срывает цветок с цветущей яблони. Одна фигура – незабудково-синяя, другая – светло-лимонная, третья – нежно-розовая, четвертая – белая, пятая – фиолетовая, они помещены на лугу, усеянном белыми и желтыми цветочками. Даль – синяя, видны белый город и река. Вся человеческая раса, вся природа представлена в упрощенном виде, такой, какой могла бы быть, но еще не стала.

Это описание не говорит ничего, но, глядя на картину, долго рассматривая ее, думаешь, что ты присутствуешь при неминуемом, но благотворном возрождении всего, во что верил, чего желал: странная и счастливая встреча далекой древности с самой настоящей современностью.

Я был рад вновь увидеть Андре Бонгера, который выглядит крепким и спокойным и, право же, очень разумно рассуждает на художественные темы, что доставило мне большое удовольствие, когда я был в Париже.

Еще раз спасибо за твои письма. До скорого, мысленно обнимаю тебя.

Всегда твой Винсент

889. Br. 1990: 894, CL: 642. Тео Ван Гогу. Овер-сюр-Уаз, вторник, 17 июня 1890

Дорогой Тео,

большое спасибо за твое позавчерашнее письмо и за купюру в 50 фр., которая была в нем. Я ждал красок и кистей от Тассе, которые только что прибыли, – за них я также очень благодарен. Отвечаю на вопрос о разнице между красками от Танги и Тассе: это совершенно одно и то же, тюбики от Тассе, особенно с белилами, порой не заполнены до конца. Однако и Танги, со своей стороны, не заполняет их до конца – конечно, ненамеренно, взять, например, тюбик с кобальтом, который я держу в руках; итак, я говорю, основываясь на факте, свойственном для обеих сторон, и попросту не вижу причин, по которым один может всерьез упрекать другого.

Есть ли разница в счетах? Вот что меня интересует больше всего. И затем, краски подделывают, так же как вино. Может ли судить здраво тот, кто, наподобие меня, не знает химии? И все же я нахожу, что ты поступишь очень хорошо – если папаша Танги постарается для нас как следует, потратив время и силы на упаковку и отправку картин, что лежат у него в мансарде, – взяв краски у него, даже если они окажутся чуть хуже, чем у другого. Это будет лишь справедливо.

Но повторяю, то, что он говорит о разнице между тюбиками, – чистая выдумка с его стороны. Мы обращались к Тассе потому, что его краски в целом не такие блеклые. Сейчас же эта разница не так важна, и если Танги проявит добрую волю, упаковав картины, что хранятся у него, будет справедливо отдать ему заказ на краски.

Я был рад познакомиться с голландцем, приехавшим вчера[345]. Он кажется слишком славным, чтобы заниматься живописью в нынешних условиях. На случай, если он все же будет упорствовать в своем желании, я сказал, что хорошо бы ему поехать в Бретань с Гогеном и де Ханом, поскольку там он сможет жить на 3 франка в день вместо 5 и у него будет хорошая компания. Я тоже надеюсь присоединиться к ним, раз Гоген едет туда. Я доволен тем, что они собираются возобновить там свои попытки. Конечно, ты прав: для Гогена это лучше, чем оставаться в Париже. Еще я очень доволен тем, что ему нравится голова той самой арлезианки. Я надеюсь выполнить несколько офортов с южными мотивами, скажем 6, так как могу напечатать их даром у г-на Гаше, – если я выполню их, он сделает оттиски бесплатно. Конечно, это необходимо сделать, и мы должны действовать так, словно это в некотором роде продолжение публикации Лозе по Монтичелли, если ты не возражаешь. Гоген, вероятно, сделает вместе со мной несколько гравюр по своим работам: по картине, которая принадлежит тебе, и особенно по вещам с Мартиники.

Эти оттиски также сделает г-н Гаше. Само собой, мы разрешим ему печатать экземпляры для себя. Когда-нибудь г-н Гаше придет взглянуть на мои картины в Париже, и мы выберем несколько штук для гравюр. Сейчас я работаю над двумя этюдами: первый – с букетом диких растений, чертополоха, колосьев, разных листьев. Одно – почти красное, другое – насыщенно-зеленое, третье – желтеющее.

Второй этюд – с белым домом среди зелени, звездой в ночном небе, оранжевым светом в окне, черной зеленью и темно-розовой ноткой.

Пока это все. Есть замысел – написать картину побольше, с домом и садом Добиньи; я уже выполнил маленький этюд.

Я доволен тем, что Гоген вновь уехал вместе с де Ханом. Разумеется, этот мадагаскарский проект кажется мне трудновыполнимым, я бы хотел скорее, чтобы он отправился в Тонкин. Если, однако, он поедет на Мадагаскар, я смогу сопровождать его. Ибо туда необходимо ехать вдвоем или втроем. Но пока до этого еще не дошло. Конечно, будущее живописи – в тропиках, на Яве, на Мартинике, в Бразилии или Австралии, а не здесь, но, как ты понимаешь, у меня нет доказательств того, что ты, Гоген или я и есть те самые люди будущего. Но опять же именно там, а не здесь, когда-нибудь, и, вероятно, уже скоро, будут работать импрессионисты, равные Милле и Писсарро. Верить в это вполне естественно, но ехать туда без средств к существованию и сношений с Парижем – это безрассудство, если ты много лет ржавел, прозябая здесь. Ну что же. Еще раз спасибо, крепко жму руку тебе и твоей жене, желаю здоровья малышу, по которому очень скучаю.

Всегда твой Винсент

896. Br. 1990: 900, CL: 646. Тео Ван Гогу и Йо Ван Гог-Бонгер. Овер-сюр-Уаз, среда, 2 июля 1890

Дорогой Тео, дорогая Йо,

я только что получил письмо, где ты говоришь, что ребенок болен; я очень хотел бы навестить вас, и меня удерживает лишь мысль о том, что в этих горестных обстоятельствах я буду еще беспомощнее, чем вы. Но я знаю, насколько это, должно быть, изнурительно; если бы я только мог пособить вам! Явившись же ни с того ни с сего, я лишь усилил бы сумятицу. Однако я всей душой разделяю ваши тревоги. Очень жаль, что дом г-на Гаше так загроможден всевозможными вещами. Если бы не это, думаю, было бы хорошо поселиться здесь, у него, с малышом по меньшей мере на месяц: думаю, что деревенский воздух отлично действует. Здесь на улице есть ребятишки, рожденные в Париже и по-настоящему болезненные, которые, однако, чувствуют себя хорошо. По правде говоря, можно приехать и в здешнюю гостиницу. Чтобы тебе не было одиноко, я мог бы навещать тебя раз в неделю или в две недели.

Расходы от этого не вырастут. Что до малыша, я и вправду начинаю бояться, что ему требуется воздух и особенно возня с другими ребятами, живущими в деревне. Уверен, Йо, делящая с нами тревоги и превратности, время от времени должна приезжать в деревню, чтобы отвлечься.

Письмо от Гогена, довольно меланхолическое: он туманно говорит о том, что твердо решился на Мадагаскар, очень туманно, и становится понятно: он думает об этом лишь потому, что не знает, о чем еще подумать. А выполнение этого плана кажется мне почти нелепостью.

Вот три наброска: один – фигура крестьянки в широкой желтой шляпе с небесно-голубым бантом, с очень красным лицом. Грубая синяя кофта в оранжевую крапинку, фон – пшеничные колосья.

Это картина 30-го размера, но, боюсь, грубоватая. Затем горизонтальный пейзаж с полями, мотив вроде тех, что есть у Мишеля, но колорит нежно-зеленый, желтый и сине-зеленый. Затем подлесок, фиолетовые стволы тополей, исчерчивающие пейзаж сверху вниз, как колонны. В глубине подлесок синий, под высокими стволами – цветущий луг, белый, розовый, желтый, зеленый, длинные красновато-коричневые травинки и цветы.

Обитатели местной гостиницы пожили в Париже, где были все время нездоровы, и родители, и дети; здесь же у них ничего нет, особенно у малыша, которого привезли сюда двухмесячным, – он никак не хотел сосать грудь, а здесь все прошло почти мгновенно. С другой стороны, ты работаешь целый день и сейчас, вероятно, почти не спишь. Охотно верю, что здесь у Йо будет вдвое больше молока, и когда она приедет сюда, мы сможем обойтись без коров, ослов и прочих четвероногих. А чтобы у Йо днем была компания, право же, можно поселить ее прямо напротив папаши Гаше, – может быть, ты помнишь,