Шрифт:
Закладка:
В письмах ее между 1850 и 1853 г. не раз встречаются отзвуки этого ее усиленного интереса ко всему, что относилось к народной музыке и странствующим музыкантам. Так, рассказывая сыну (тогда хлопотавшему в Париже с постановкой «Клавдии» на сцене театра Porte-St.-Martin) о том, что среди производивших в то время в Ногане перестройку дома каменщиков нашелся «истинный клад» по части народной музыки, некто Жан Шове, который, пробивая в стене дыру для трубы, со скуки услаждал себя пением, не замечая, что Жорж Санд его слушала. Она далее пишет:
«Он поет верно и с истинно берришонским шиком. Я увела его в гостиную и записала три его песни, из которых одна очень хорошенькая, после чего я его всласть напоила и накормила.
Он пошел к своим товарищам и, давая им пощупать свою рубашку, всю мокрую от пота, сказал им: «В жизни своей мне не пришлось так потрудиться! Эта сударыня и этот господин (это был Мюллер)[808] посадили меня на стул, да и ну болтать и спорить при всякой песне, что я им спивал, да и ну говорить, что я делаю бемоль, и си, и соль, и черт его знает что. Я ничего не понимал, и мне стало так стыдно, что я и петь то не мог более. Но все-таки я очень доволен, потому, коли я знаю бемоль, и си, и соль, и черт его знает что, так мне больше не стоит быть и каменщиком. Я поеду в Париж, где меня тоже станут ладно угощать и ладно поить, чтобы послушать моих песен».
Тогда и все остальные каменщики принялись галдеть во всех коридорах, чтобы показать мне, что все они умеют петь, начиная с мастера, который поет Доницетти, как сапожник, и кончая мальчишкой-учеником, который довольно хорошо подражает пению свиньи. Но это меня ничуть не трогает, и все завидуют судьбе Жана Шове...»
20 сент. 1853 года Жорж Санд пишет сыну:
«Дорогой старина, ты, верно, уже получил наше с Мансо письмо, где мы сообщаем, что мы благополучно доехали. В день нашего приезда[809] по дороге проходил итальянский пиффераро, которого я живо подхватила, – это был не особенно важный мастер, но его волынка много прекраснее, чем звуки наших волынок, и он играл песни весьма характерные. С ним были два музыканта из Венеции, без всякого местного колорита, и юноша, танцевавший очень красиво, очень серьезно и опустив глаза, качучиты и хоты, до того похожие на танцы майоркских крестьян, а сам он по виду и типу был до того похож на них, что я поклялась себе, что он оттуда. Он сказал мне, что он из Толедо и танцует так, как там танцуют. Так это совершенно то же, что на Майорке...»
13 декабря 1853 г. она пишет ему же:
«Сегодня я была в театре в Ла-Шатре послушать горских певцов,[810] весьма интересных»...
То, за что Тургенев и Планш упрекали Жорж Санд, – старание ее по возможности написать свои деревенские повести языком местных крестьян, выбирая лишь те их выражения и обороты, которые всем понятны без перевода, – этот трудный подвиг, который она себе поставила целью, урезав таким образом саму себя в привычном ей богатстве языка и втиснув себя в эти рамки, – это ее старание было зато столь же оценено лингвистами и филологами, как и сообщаемые ею сведения о «мастерах волынщиках» – музыкантами. И как Тьерсо сослался на этот роман в своей книге о «Народной песне», так и целый ряд ученых составителей словарей местных наречий: Годфруа, Дармштетер и Гатцфельд, Жобер, Сакс, – включили в свои словари кто отдельные слова, а кто целые списки слов, употребленных Жорж Санд в ее деревенских романах.[811] Особенное внимание ей оказали в этом отношении Сакс и граф Жобер,[812] а в наши дни молодой немецкий ученый Макс Борн посвятил целую диссертацию «Языку Жорж Санд в романе «Волынщики»,[813] – серьезнейшее филологическое «исследование лексического и синтаксического материала», заключающегося в этом ее произведении, о котором, по его справедливому указанию, «во всех историях литератур и биографиях говорится слишком мало или вовсе не говорится». Доказав, что богатство беррийских слов и особенностей языка, даваемых Жорж Санд в «Волынщиках», далеко не достаточно исчерпано даже двумя такими знатоками, как Жобер и Сакс, Макс Борн свое выдающееся по серьезности и добросовестности исследование – особенно первую его часть – справедливо считал необходимым дополнением к «Энциклопедическому словарю» Сакса.
Итак, «Волынщики», наименее известный из romans champêtres Жорж Санд, оказался наиболее заслуживающим внимания специалистов – музыкантов и филологов, и это вполне законно и справедливо.
Мы разобрали в этой главе «Мастеров-Волынщиков», хотя вышли они несколько позднее, а именно, как уже указано, в 1853 году, но этот роман не должен быть разделен от «Лужи», «Найденыша» и «Фадетты», т. к., по мысли Жорж Санд, входил в серию «Рассказов Коноплянщика».
Теперь скажем несколько слов о двух романах Жорж Санд, написанных также в 1846 и 47 годах, в те же годы, что «Лужа» и «Найденыш», но столь же непохожих на них, как если бы принадлежали перу какого-нибудь совсем другого автора. Мы говорим о «Теверино» и «Пиччинино».
Еще Юлиан Шмидт указывал на то, что все романтические поэты и писатели, а Жорж Санд более, чем кто-либо, любили возвеличивать т. наз. артистические, цыганские или бродяжнические натуры над ведущими трудовую или праздную, но спокойную и правильную жизнь презренными буржуями или рафинированно-холодными аристократами. Отсюда – всевозможные варианты типов Эсмеральды и Кармен, Консуэло и Маленькой Фадетты. «Теверино» тоже написан на эту тему, т.к. в нем предъявляется читателю противоположность натур двух категорий: выходца из народа, натуры непосредственной, одаренной от рождения всеми художественными и умственными дарами, но невоспитанной и неуравновешенной, лишь инстинктивно влекомой ко всему прекрасному и ведущей жизнь бродяжническую, цыганскую, беспорядочную, – и двух представителей аристократии, утонченно воспитанных, образованных, но вечно холодно-умствующих, лишенных способности свободно наслаждаться жизнью, отравленных самолюбием и скептицизмом.
Мы только что познакомились с влюбленным в свободную жизнь под открытым небом, талантливым, беспечным и великодушным Гюриэлем. Теверино – это тот же Гюриэль, это лишь, как говорится
