Андрей с удовольствием и пристрастием смотрел подготовленный Искусственным Интеллектом видеослив. Если бы не мигающий глаз в углу экрана со стилизованной буквой «И», отражающейся в зрачке, он бы ни за что не отличил материал, сгенерированный нейронной сетью, от качественного реального компромата с места событий.

Элла счастливо приплясывала вокруг его кресла, время от времени наклоняясь к монитору и задевая роскошной грудью плечо начальника.

– Эмоциональная закваска, смотрите! Эмоциональная закваска-то какая реальная! Вот он его цепанул, вот завуалированный испуг. Вот угроза под прикрытием хохмы. И ведь все сам он, Андрей Фридрихович! Сам Иппочка весь сценарий разговора составил и позы и интонации режиссирует. У нас и материалов толком по этим двум не было. Только открытые статейки в Сети. Во-о-от! Смотрите, здесь про санкции. Здесь они спелись на общей беде.

А на экране действия развивались уже своим чередом. К помятому жизнью и сложностями политического олимпа Серафиму подошла и подсела на ручку кресла молодая жена, небрезгливая актриска средней руки, выбравшая любовь «к трем апельсинам» и деньгам престарелого мужа взамен молодости и естественной сексуальной жизни. Шахматы уже были отодвинуты. Бритый собеседник партию проиграл и с этим временно смирился. Поглаживая гладкое колено жены, он возбужденно спрашивал у Зии:

– Скажи, а что с лодкой?

– Ну, они оборзели в ноль. С одной стороны, арестовали, и вывезти нельзя. А с другой, выставили счет за парковку и сервис в пять лямов. Нихуя платить не буду. Пусть идут берегом. Немцы, блядь! Аккуратная, педантичная нация, блядь! Сужусь вот уже третий месяц. Но это только бабло палить… Продавайте все там, пока до вас по спискам ручки у гадов не дошли…

Серафим прищурил глаза:

– Не узнаю тебя, родной! А как же эти твои: «Это наша заправка! Уебывайте отсюда!»? Ты же никогда так со чмоком поляну-то не сливал…

И тут в невозмутимом прикрытом бородой лице Ахматова что-то стронулось. «Пробил Ипполит-таки бывшего сенатора», – отметил про себя Андрей. И тут же рассмеялся над самим собой. Он уже к бредням Искусственного Интеллекта как к реальным персонажам относится, переживает за судьбу и все такое.

– Да изгоями мы стали, блядь, изгоями. Вот так вот, дружище, – мрачно заключил бородатый на экране. – Вилы, братан! Изнутри они гайки закручивают на хрен, вот так вот. Пока их собственных охреневших деток петух не клюнет. А снаружи укропские «эксперты» гонят нас всех табуном в санкции и грабят имущество на взлете…

Фима напряженно слушал. Он даже вертящуюся жену ссадил с ручки кресла, чтоб не мешала:

– Слушай, ну я ж законопослушный там, пиздец какой. Все оформил через кредит, который выплатил до копейки, дорогу ни разу на красный свет не перешел… Неужели из Лондона уходить?..

– Да похуй! Не тупи. Не нарушал он! Ты же официал! С госами ватными работаешь! Все будет наше с тобой заморожено. На нас там наши же и стучат. Досье про нас полное, и нихуя хорошего в том досье, уж извини, нет. Они будут копаться в твоих грязных историях, хрюкая от наслаждения, и тут же все обнаруженное блокировать. Так что продавай все нахуй, но вот куда бабки деть, и сам уже не знаю. Дубай-Хуяй начал тоже русские счета блокировать потихоньку… Вилы, братан!

В этот момент экран заслонила белая спина официанта, и запись прервалась…

Андрей довольно откинулся в кресле и оглядел команду:

– Ну что же! Это просто песня получилась, ребята! Просто песня! Молодцы! И Элла Аристарховна вписалась в тему на все сто.

– Нет. Не песня, Андрей Фридрихович, не песня. А джаз! Весь этот джаз! Тема плюс импровизация. И каждый раз разное и каждый раз по-новому.

– Шоу начинается, господа! – последнюю фразу Элла прохрипела «утренним голосом» Гидеона из старого фильма.

И Андрей аж зажмурился от удовольствия. Он не ожидал от молоденькой девчонки из этого электронного нового поколения Z знакомства с такой древней пыльной классикой, как фильм All That Jazz.

– «Идти по проволоке – значит жить, все остальное – видимость», – не удержался он от цитаты оттуда, принимая приглашение к флирту.

Ну и, конечно же, именно в этот момент в кабинет, размахивая альбомом с эскизами кожуха Искусственного Мозга, влетела Динка. У жены была мистическая способность появляться в самые вот такие моменты. Еще очень невинные, посевные. Ничего не происходило пока, не к чему было придраться, но вариант где-то в пространствах человеческих струн уже нарисовался и все участники мизансцены держались за ручку двери, решая, открывать эту тему или нет.

Дина прибежала по срочному делу, но тут же про него и забыла, услышав последнюю фразу Андрея и поймав вспыхнувшие глаза Эллы, которые та не успела сразу притушить. Не было ничего, ну совсем ничего в этой комнате в этот момент, к чему могла бы придраться даже самая пытливая и ревнивая супруга на свете. Обычная рабочая презентация подсистемы Искусственного Интеллекта. Не было ни слов, ни действий, про которые можно было хотя бы бровь приподнять в знаке вопроса, но всем в комнате, даже самому интровертному и не интересующемуся банальными человеческими отношениями системному программисту Антошеньке Лебедеву, стало почему-то неловко, словно Динка вперлась в мужскую душевую, да еще в шубе и валенках.

Это мгновение тогда осколком разбитого троллями Андерсена зеркала поселилось у Дины где-то в печенках. Она запретила себе туда влезать и осматривать зону поражения. Слишком страшно и больно было думать даже о возможности такого поворота в ее женской, полностью сосредоточенной на Андрее жизни.

А дневная работа в Cognitive потекла своим чередом.

Вечером того же дня, когда Андрей приехал домой, он не сразу обнаружил жену. Обойдя все комнаты дома и призвав на поиски Мастера Бо, черного огромного избалованного любимца-ховаварта, он наконец наткнулся на Динку в маленькой мансарде под крышей. Она сидела на коврике и раскачивалась в наушниках с закрытыми глазами, бормоча малопонятное:

Смейся, Левконоя, разливай вина,

Знать, что будет, ты не вольна.

Но можешь мне поверить, по всему видно,

Что тебя не тронет война.

Знать, что будет завтра, – много ль в том толка!

Думай о сегодняшнем дне.

Я ж, хотя и знаю, но скажу только,

Что меня убьют на войне…[26]

Чувство острого сожаления о дневной сцене и беспокойство за своего главного и единственного друга по жизни, эту сумасшедшую, ни на кого не похожую, непредсказуемую и необходимую